* * *
Всё в Грузии естественно, как жизнь,
Где молодость предполагает старость,
А то, что нам от прадедов досталось,
Не нам, а правнукам принадлежит.
Неторопливого грузинского письма
Прекрасный и причудливый рисунок
Зовёт плениться, обмануть рассудок,
Собраться с духом – и сойти с ума.
Проститься с тем, чем маялась душа.
Прельститься простотой. Плести корзинки.
Стать виноградарем. Жениться на грузинке.
И позабыть отчизну не спеша.
Учиться жить, других не обижая,
Не тяготиться длительностью тоста.
Всё в Грузии естественно и просто.
Как жизнь и смерть. Как праздник урожая.
1977
* * *
Пью, опершись на копьё.
Архилох, VII в. до н. э.
Мы пьём, опершись на копьё, Архилох,
И капли бегут по губам, не старея,
И снова зима нас застигнет врасплох,
А наши накидки смешны для Борея.
Мы пьём, и столетья проносятся над
Блестящей струёй нескудеющей влаги.
А что до сатиров и юрких менад –
Они, как и прежде, в зелёном овраге.
Мы пьём, Архилох, опершись на копьё,
И солнце садится за дальние горы,
И слушает нимфа, склонясь над ручьём,
Непуганых птиц восхищённые хоры.
К чему нам стремиться? Зачем нам страдать? –
Тиран одряхлел и притихла проказа,
Погода прекрасна и осень щедра,
Арес утомился и дремлет вполглаза...
Мы пьём, Архилох, на копьё опершись,
И солнце за дальние горы садится,
И влага бежит – невозвратна, как жизнь –
И тело с душой составляют единство.
А всё остальное – смещенье эпох,
Земель и народов – теряет значенье.
Мы пьём, опершись на копьё, Архилох,
И здесь невозможно иное прочтенье.
1984
* * *
Роняет лес багряный свой убор.
Пушкин
Ещё вчера в лесу багряном
В последнем блеске торжества
Поддерживаема туманом
Неслышно падала листва.
Но за ночь осень стала резкой,
Лес обнажился на ветру,
То, что вчера казалось фреской,
Гравюрой сделалось к утру.
Своими голыми ветвями
Деревья чёрные в молчанье
Напоминают, что для нас
Жизнь – как предсмертное желанье,
И для его свершенья – час.
Холодный день подобен прессу:
Он уплотняет красоту
И придаёт пустому лесу
Немыслимую высоту.
Но суть процесса – увяданье.
Не покидай меня, держись,
Моё предсмертное желанье,
Моя единственная жизнь!..
1968, 1975
НА СОН ГРЯДУЩИЙ
Блаженство успокоенной души.
Уснуть, не отточив карандаши,
Не помолившись, не почистив зубы...
Огонь, вода, ржавеющие трубы –
Колонка не годится никуда.
Стучит будильник: надо делать дело.
Как это всё постыдно надоело:
Огонь и трубы, трубы и вода...
Спать грязным – не такая уж беда,
Спать не на том боку, не по режиму,
Не в те часы. И видеть сны не те.
Умаялся рассудок в пустоте –
Теперь не подчиняется нажиму.
Проснувшись в ужасе, я вновь усну,
И самому пророческому сну
Быть неразгадану, непостижиму.
1973
ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ
Элегия не сознаёт числа.
Она плывёт, как лодка без весла,
Без паруса, руля и рулевого
По мягкой многосмысленности слова.
Пусть вулканична и страшна основа,
Основу скрыть – задача ремесла.
По жёлтым листьям, по сгущенью тьмы
Вступаем мы в преддверие зимы,
Отмеченное строгою печатью
Доверья к лицам, невниманья к платью,
Но чем сильней мы тщимся с благодатью
Совпасть, тем резче вычленены мы
Из гибельного празднества природы,
Из желтизны её и из свободы:
Так явно, так определённо – вне.
Нас выделяет мысль о новом дне –
Реальные, как буквы на стене,
Грядущие удачи и невзгоды.
А листья не страшатся палача.
Они чуть слышно падают, шепча,
Что самое бесстрашное деянье –
Предстать нагим, отбросив одеянье.
Последний блеск, последнее сиянье...
Но постепенно, а не сгоряча!
Последний свет, последнее тепло...
И что бы с нами ни произошло,
Какой бы мы чумой ни заболели,
Нас сохранят осенние аллеи;
Они впитают нас – и там, в пределе,
Нам станет и спокойно, и светло.
Всё в осени – мелодия. Смотри:
Вот облетает тополь – раз, два, три.
Вот перелив кленового мотива.
Сознаемся: судьба нетороплива.
Неумолимость грозного отлива
Заключена, как в музыке – внутри.
О да, мы мыслящие существа!
О да, в круговороте вещества
Отведено нам место роковое.
И мысль моя, как зеркало кривое,
Весь внешний мир – с цветами и травою –
Преобразит и заключит в слова.
Да будет так! Пока нас не сотрёт
Вышеуказанный круговорот,
Мы будем – то открыто, то негласно –
Противиться всему, что слишком ясно,
Упрямо притворяясь ежечасно,
Что ничего не знаем наперёд.
Не просто день так просто провести! –
Как ни плутай, ты на своём пути.
Сизифов труд: накапливать и множить,
Всю жизнь стремиться что-то подытожить –
И ни к каким итогам не прийти.
1976
* * *
Лес не ищет контакта. Он – сам по себе.
Он бесцелен, беспамятен и внелогичен.
На поваленном старом квартальном столбе
Мы распили бутылку с лесничим.
Пили чинно. Азарт комаров нарастал.
Тело ныло, зудело, канючило: "Баньки!"
А лесничий, привычно верша ритуал,
Сообщал нам неспешные байки –
Как служил, как сидел, как сюда занесло,
О волках, о начальстве, какая зарплата...
Я расценку в уме умножал на число
Кубометров, кося виновато
На стволы, на укрывшую корни траву.
Было тихо в траве, было сонно и влажно.
Но казалось: вдали кто-то дует в трубу –
Мягко, неотвратимо, протяжно.
Звук над лесом катился, как медленный шар
В неприветливых, серых высотах,
Чтобы мы не забыли: любовь – это дар
(Соответствовать – наша забота).
1984
БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ
Дождь, карантины, топь... А на листе – Севилья!
Освобождая душу от забот,
Воображенье расправляет крылья.
Гитара, шпага, полночь, Инезилья...
И пламень страсти к подвигу зовёт.
Он лист перевернёт. Задумается. Вскоре
Придут слова к нему. И, верно неспроста,
Напишет он: "Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море", –
На обороте этого листа.
1976
* * *
Очередная годовщина бунта
Декабрьского. Морозец на дворе.
И тянет жить восторженно и смутно,
Как будто мы в том самом декабре.
Как будто перед обречённым строем
(Пока молчит державная картечь)
Мы говорим о Риме, о героях
И о поэзии заводим речь;
И это нас – всезнающая сила,
Не спрашивая, тащит и влечёт,
Чтоб пламя нашей вспышки осветило
Листы тетради – и остался тот,
Кто смел – один! – воссоздавать мгновенье,
Не гнал чуму и не хвалил чуму,
Прощал царям неправое гоненье
И не спускал насмешки никому.
1983
* * *
Апрель роскошен, как державинская ода.
Взрыв первой зелени – и в воздухе свобода,
Почти немыслимая, щедро разлита
С какой-то целью провокационной.
Младая поросль, в ярости зелёной
Безумствуя, бунтует неспроста.
Всё распускается, кромсает оболочки.
С таким стараньем слепленные почки
Ломаются – и жадно ловят свет.
Всё рвётся вверх, торжественно и немо,
А там висит языческое небо –
Свободное! – и ничего в нём нет.
Мешая низкий слог с высоким слогом,
Растёт трава на пустыре убогом,
Звенит скворец над жалкою рекой.
И опыт всей зимы – теперь-то вроде
Отвергнутый – он жив, он дышит в этой оде
Тяжёлой и торжественной строкой.
1982
* * *
Чтоб жизнь была легка у нас
И в главном и в деталях,
Давай уедем в Каунас
(Палангу, Ригу, Таллин).
В богатую, трофейную –
Как банка монпансье –
В Прибалтику кофейную
Уедем насовсем.
Как будто насекомое –
В древесную кору,
Воткнёмся в незнакомую
Словесную игру.
Полюбим эти домики
С мансардами внаём,
Лесок под мелким дождичком
И ветер день за днём.
Усвоим ненавязчивый,
Размеренный уклад,
Где всё по-настоящему,
Добротно и впопад.
И станем жить по-новому
(Не в страхе да в дыму) –
По-новому, по доброму.
Бог знает, почему...
1983
* * *
– Что делал ты в Москве? – Да так, бродил с друзьями,
Катался на метро, пил чай, кефир, вино,
Трепались всякий раз до одури ночами.
– О чём же? – Обо всём, да вспомнить мудрено.
Был на Таганке? – Нет. – На Малой Бронной? – Не был.
А в Пушкинский музей сходил? – Не довелось.
Так что же ты успел? – Московским зимним небом
Наполнить жизнь свою и пропитать насквозь –
Чтоб, обступив меня, домами встали даты,
Которые давно снежок запорошил,
Чтоб вспомнить не спеша о том, как я когда-то
И торопился жить и чувствовать спешил.
1978