ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
К онкологической лечебнице в Песочной
Ходил автобус от платформы электрички,
Казалось мне: я навсегда запомню
Его трёхзначный номер. Не запомнил.
Но я запомнил многое: дорогу,
Идущую то лесом, то деревней;
Глубокий снег по сторонам; деревья,
Столпившиеся по краям оврагов.
И утреннее солнце на стекле.
Апрель был как апрель: то подмерзало,
То таяло. А около вокзала
Подснежниками торговали бабки
(За маленький букетик – два рубля).
Ещё я помню ёлки перед входом,
Степенность гардеробщиц и диванчик
Уютный и удобный – словно символ,
Напоминанье для непосвящённых
(Не знать бы нам, где этот гардероб).
Я помню знаменитого хирурга
В огромном кресле, пьющего из чашки –
Старинной, непривычных очертаний:
Не то бокал, не то спортивный кубок,
Не то рука богини. Видно было,
Как он устал и как он любит чай.
Я помню, как мы шли пешком обратно
И говорили. Я старался мыслить
Рационально. Ты была мудрей.
Прошло десятилетье. Я пытаюсь
Напрячься, вспомнить тот трехзначный номер
Автобуса, но не могу. Я вижу
Нежнейших красок небо над Песочной,
Стараюсь размышлять рационально
И сдерживаю слезы.
1993
* * *
Сочетанье холодного ветра, его леденящих порывов
С теплым солнцем весенним – пожалуй что жизни сродни.
Голубеет вода, но зима закрепилась в заливах
Неподвижностью льда. И стоять невозможно в тени.
Ох, весна, не гони в наступленье своем торопливом,
Удержи эти дни, затяни эти дни, удлини.
Мы привычны к движению времени, мы ничего не забыли.
Наперёд нам известно, что вскорости произойдёт:
Он покатится дальше – к палящему зною и пыли –
Этот неумолимый, естественный круговорот.
1994
* * *
Ты умерла, а осень как раз теперь
Вдруг смягчилась и сделалась – какой ты её любила.
Можно ходить в рубахе, а будет ещё теплей,
Так обещают по радио. Мне за тебя обидно.
Иосиф звонил, спрашивал. Я сказал,
Что ты бы, наверно, одобрила – как это все было.
Крематорий похож на котельную (скорее, чем на вокзал),
А надпись ещё не сделали – и твоя могила
Пока не опознаваема. Но покой
Над кладбищем Маунт Обурн особый сейчас, дающий
Освобожденье. Мы с сыном гуляли там. Был такой
Вечер, когда, быть может, Бог посещает души
Верующих. Да, ты знаешь, наша собачка так
Стара, что почти не заметила и ни разу не заскулила.
Но мы на неё не сердимся. Гроб твой был весь в цветах.
Доктор Хейс позвонил, прислал письмо. А Терри не позвонила.
Как тебя жизнь мучила, каково тебе в ней пришлось…
Ты не должна была мне прощать её, но простила.
В тебе было столько гармонии, что метастазы в мозг –
И те не смогли сломать её. Ты умерла красиво.
1994
* * *
В состоянье легкого подпития
Ум хитер и малость вороват.
Совершаю запросто открытие:
Мол, никто ни в чем не виноват.
Сделаю рукой движенье ловкое,
Отведу беду и вскину бровь.
Будем пить за дружбу нашу лёгкую,
Лёгкий хмель и лёгкую любовь.
Прошвырнёмся перед сном по холоду –
Скоро Рождество, огни горят.
Кажется, что сердце так же молодо,
Как когда-то, жизнь тому назад.
Состоянье легкого подпития
Лишь слегка подправило масштаб,
Но иначе видятся события:
Правду говорят, что дух наш слаб.
Засыпаю. Нет во мне раскаянья.
Все проходит? – Что ж поделать, жаль.
Прошлое закручено, запаяно –
И горит, как в лампочке спираль.
Сплю. Бегу по затемнённой улице.
Слишком поздно: вход в метро закрыт.
Снег. В парадной парочка целуется.
Просыпаюсь. Голова болит.
1994
* * *
Богиня памяти, старушка Мнемозина!
Меж нестареющих румяных Олимпийцев
Ты выделяешься морщинистою кожей
И часто выглядишь на пиршествах чужой.
Мне представляется: с крестьянскою корзиной
Ты к роднику идешь, воды напиться,
И думаешь, что прошлое похоже
На тёмный мох с янтарною слезой.
Все музы-дочери живут в отдельных храмах;
Им поклоняются, заламывая руки,
Актеры-гомики, нетрезвые поэты
И скульпторы, вонючие козлы.
Лишь ты бездомна. И твердишь упрямо:
«Все надо помнить, чтобы знали внуки
Как совершалось в мире то и это».
И вяжешь ты для памяти узлы.
А Зевс беспамятен, как остальные боги,
И, может, даже больше. Он во гневе
Безумен так же, как когда-то – в страсти,
Точней: случаен так же. От него
Не стоит ждать ни дружбы, ни подмоги.
Кому потребна память – юной деве?
Герою-воину? Земной кровавой власти?..
Нет в мире спонсора для храма твоего.
1994
ПОД НЕБОМ ИТАЛИИ
Затем, что желанье сильней, чем запрет,
А тяга устойчивей воли,
Мы клятвою связаны – в том, чего нет,
И общим беспамятством, что ли.
Дымятся в камине сырые дрова,
Глумится судьба над героем.
Ну что нам скрывать? Разве то, что скрывать
Нам нечего. Это и скроем.
Ты помнишь Флоренцию? – воздух, размах,
И вид с той горы, что покруче?
И статую с тучей скворцов на плечах,
И башни, и крыши, и тучи? –
Мы так же свободны, как были тогда,
Да только: к чему нам свобода…
Мешается с мёртвой живая вода
В фонтане у главного входа.
Укрытый от взоров широким плащом
Свидетель стоит за колонной.
А может, убийца? – Ей-богу, ни в чём
Здесь ясности нет завершённой.
И снятся ему в италийской ночи
Три облика отнятой жизни.
Три тени, три страсти, три ярких свечи.
Три жарких объятья на тризне.
1994
ПОСЛЕ МИГРЕНИ
Высунешься наружу – ух, холодина, чёрт!
Но красота зато: не передать словами.
Замёрзшие ветки звенят – точно вода течёт;
Большие деревья ворочают тяжёлыми головами.
Мигрень, уходя, оставляет упругую ясность чувств.
Хочется невозможного: чтоб никому – не больно.
Жизнь – не лучший учитель, но я всё равно учусь.
Эта минута – моя. И, в сущности, мне довольно.
1995