* * *
Холодной мысли царственный канон,
Божественное к жизни невниманье –
Трагедии сродни, чей ход заранье
Неотвратим и предопределён.
Всего лишь взгляд – и я испепелён,
А боль предполагает состраданье.
Но состраданья нет, оно – за гранью.
Так де Грие любил свою Манон.
Нет Бога кроме Бога. И пророк,
Стремясь расширить мыслимую сферу,
Любовь зовёт – и накликает Рок.
Не так ли крайность подтверждает меру,
А искушенье укрепляет веру?
Я пробовал перечить, но не смог.
1992
19 ОКТЯБРЯ 1992 ГОДА
Кто прав, кто виноват – рассудит время.
Пока – октябрь, ещё тепло, и листья
Роскошны, а не призрачны. Над речкой
Висит, почти не отражаясь, небо.
И взгляд рассеянный, ничем не остановлен,
Скользит по вертикали так же мягко,
Как по горизонтали.
Ощущая
Непрочность плоти и грядущий холод,
Уходит разум в тщетные подсчёты
Ничтожных и пустых соображений,
А пальцы пересчитывают мелочь,
Лежащую в кармане. И бормочешь
Обрывки фраз из брошенной газеты.
И вдруг спохватываешься: о боже,
Какое дело мне до этих стычек,
До этой лжи… По набережной мчатся
Автомобили: два ряда – на север,
А три – на юг. Асимметричность века
Летит, сжигая кислород в цилиндрах.
Но воздух чист. И город за рекою
Овеян дымкой, свеж и ясен. Парус
Стремится вверх, идёт против теченья –
От океана, в глубь материка.
Слова имеют вкус, и цвет, и запах,
Особенно когда не в переводе,
А в первородном влажном перекате:
Темны печали молчаливых старцев;
Тоска кладёт перину в изголовье;
Бельмом блистает лес заговорённый;
Идёт молодка по воду с утра.
Не так всё страшно, как пугает книга.
Должны же быть какие-то лазейки,
Не правда ли?
Есть мера у страданья,
По крайней мере, в этом мире. Чайка
Обозревает воду с парапета.
И вспоминается, ну как не вспомнить:
«Отечество нам – Царское Село».
И чувствуешь гармонию, в которой
Ещё – ни наслоений, ни разрывов;
Лишь напряженье. А дышать – легко.
1992
ТУМАН
Над стальной полосой монотонного тусклого льда
Серебрится, сгущаясь, туман океанский, рельефный до дрожи.
Я когда-то читал, что на время – не стоит труда,
От кого-то я, помнится, слышал, что смерть и забвенье похожи.
Как я долго скитался один среди каменных зданий и догм,
Натыкаясь в тумане случайно на мертвые души,
Позабыв почему-то, что Джеком построенный дом
Никаким ураганам уже не подвластно разрушить.
Как упорный монах, как щенок, что всю мебель изгрыз,
Открывает душа в изумленье, что суть не вмещается в числа.
Ничего нет сравнимого с чудом бесцельной словесной игры,
Из тумана которой зачем-то являются искорки смысла.
Власть над словом не знает пределов и этим сродни
Крайней степени рабства бесправного, вечного плена.
Все мы данники дня – и щенок замирает, уснувший в тени,
И младенец кричать устаёт, и монах подгибает колена.
Так давай же с тобой говорить ни о чём, а точнее – молчать.
Нас нельзя уличить ни в мотивах, ни в заданной цели.
Прилетели в апреле грачи, развели, откормили грачат,
Дождались холодов и туманов – и вновь улетели.
1992
ЛУНА
Вот повисла луна – словно чьё-то лицо над холмами,
Напряглись облака, чтоб не дать ей на землю упасть:
Как в старинном, до боли забытом французском романе,
Где холодный расчёт прикрывает безумную страсть.
И стоят облака, для луны образуя основу,
И мешают земле дотянуться рукой до луны –
Чтоб не верили мы ничему, даже честному слову,
Потому что природе любые зароки смешны.
Раньше старость пугала, как всё неизвестное, впрочем,
А теперь она что? – стань на цыпочки и дотянись.
Это осень форсирует увеличение ночи,
Создавая гармонию и балансируя жизнь.
Седина в волосах, бес в ребре и судьба на излёте,
И всё тот же французский роман выплывает опять:
Там герой, уличённый и схваченный, на эшафоте,
Видит тучи, луну – и ещё продолжает играть.
1992
* * *
Тёмных комнат анфилада,
Пожелтевший анекдот…
Не жалей меня, не надо:
Я – не тот, не тот, не тот.
Дома, то есть на чужбине,
Как и много лет назад,
Об Альбине и Фаине
За бутылкой говорят.
Беспрерывны, беспрестанны –
Чистой вечности сродни –
И граненые стаканы
И «приятель, извини!».
Жизнь в разливе, смерть на вынос,
А потом наоборот.
Если только взгляд не выдаст,
То рука не подведёт.
На чужбине, то есть дома,
Мелкий дождик, робкий свет.
Я влеком и ты влекома,
Только нам не двадцать лет.
Всё – забавы, всё – пустое,
Слабо-тепленький компот…
Не люби меня, не стоит:
Я – не тот, не тот, не тот…
День пройдёт и грани смажет,
Обнажая новый пласт.
Если сердце не откажет,
То и голос не продаст.
Дома, то есть где попало –
Потому что где он, дом? –
Повторим-ка все сначала:
Выпьем, чокнемся, нальём.
На чужбине, где жилище,
В угожденье малым сим
Чистой истины не ищем,
Сильной страсти не хотим.
Раздраженье, эскапада,
А у всех полно забот…
Не пиши ты мне, не надо:
Я – не тот, не тот, не тот.
Мы не дети, мы не в школе
Мы – на воле, мы – в раю.
Вот и кружки, выпьем, что ли?
Я тебя не узнаю…
Звуки – дробными долями,
Словно капли – о гранит.
Что нас нынче разделяет,
То потом соединит.
«Ад – как вечность в кинозале, –
Мне сказал один еврей, –
Всё, что мы насовершали,
Повторяться будет в ней –
Дважды, трижды, тыщекратно.
Всё выстраивая в ряд, –
Провернут часы обратно
И ещё раз повторят».
Беспрестанна, беспременна
Цепь обманов и пустот,
То жестокость, то измена:
Я – не тот, не тот, не тот.
Век пройдёт и грани сточит,
Форму новую найдёт,
Создавая день из ночи,
А потом – наоборот.
Я влеком и ты влекома,
Но душа – давно не пух.
Имя Пушкинского Дома –
Только имя, только звук…
В чёрной мгле, в кровавой бане,
Где безумьем сводит рот,
Ничего со мной не станет:
Я – не тот, не тот, не тот!
Всё так страшно, так знакомо.
Обелиск прибит к звезде.
На чужбине, то бишь дома.
То есть: далее – везде.
1992
* * *
А был у судьбы и такой вариант...
Вдруг весь затрепещешь, припомнив о чём-то.
Кто ангелов ищет – нарвётся на чёрта.
И в рай бы хотел, да грехи не велят.
Двойное предательство – не оценить
Предательства. Ибо надёжней цемента
Моральная доблесть двойного агента.
О чём я? – О том же. Вытягивай нить.
Искусство таить, подавлять, продлевать,
Страшиться, затягивать, медлить с решеньем –
Утеряно. Так – перед каждым крушеньем
Эпохи… Неправда: я сам виноват.
И в рай бы хотел – да, видать, не пора,
И в ад бы готов – да грешил-то с разбором.
Лишь пьяная кошка орёт за забором,
Да кофта на стуле – как тень топора.
1991
* * *
С паденьем тонкости слуха и ослабленьем зренья
Трудней выносить давление, тяжесть всеместной глыбы.
Жизнь души приближается, по мере ее старенья,
К загадочному существованию глубоководной рыбы.
Это – моё безмолвие, это – моя среда:
Уже привычная сдавленность в привычной пучине мрака,
Особенно когда пасмурно и когда
Не хочет мне посочувствовать состарившаяся собака.
Я, в целом, жил как положено, как было заведено,
Делал то, что вменялось мне традицией и законом.
Зачем же утром так тягостно проснувшись смотреть в окно
И видеть ветки холодные в холоде заоконном?
Снова судьба не клеится, опять на исходе год.
Мир – структурней и жестче, так бы сказал художник.
Видно, в жизни у всякого есть только то, без чего
Просто никак нельзя было б дальше её продолжить.
1992
* * *
Синдром продолженья жизни за видимые пределы,
Иллюзия освобождения души от желаний тела,
Способность преобразиться, возвыситься над бедой,
Соблазн утоленья жажды солёной морской водой –
Блаженные побрякушки, стеклярус, цветные бусы,
Дорожка луны на глади, вечерние облака.
Скорбеть или утешаться – пожалуй что дело вкуса;
Для мудрого жизнь – понятна, для праведного – легка.
Но как же она прекрасна для нас, кто и глуп, и грешен,
Кого сбивают сирены и в чащу заводит леший,
Кто так и не понял смысла её дымовых завес,
Кого мимоходом, запросто, путает ловкий бес.
Чего сторонятся мудрые и праведные скрывают,
За то мы принять готовы и муки, и боль, и гнев –
О, как же она прекрасна, надтреснутая, кривая,
С поступками, о которых не вспомнишь, не побледнев.
Быть мудрым – хотел бы каждый, и праведным, в общем, тоже.
Но как он силён и страшен, восторг (и мороз по коже),
Когда предыдущий опыт – лишь лёгкая боль у виска.
И это – не ложь, не допинг, а взметнувшаяся тоска
По этой самой минуте, по этому краткому дню,
По этому быстрому вдоху, которых – наперечёт…
Когда кладут человека в ящик, на простыню,
Неужто ему и вправду Господь предъявляет счёт?
1991
* * *
Я камнем притворюсь, а ты меня ласкай –
Как вялая волна и дождь ночной неслышный,
Как слабый свет луны, как ветер, как листва
(Не видима никем, касается слегка
И медленно скользит), как звук, издалека
Добравшийся (совсем ослабленный, почти что
Не отделяемый от шороха и сна,
Фон образующих). Быть камнем – это просто,
Когда сгустились темнота и тишина,
А неподвижность – не страшна и не грешна:
И нет в ней резкости – и значит нет уродства.
Я камнем притворюсь, а ты попробуй быть
Всей жизнью остальной, всей сутью равновесной –
Понятной и простой, обычной и известной.
Попробуй не всерьёз, но искренне и честно,
Стать лесом, где слышны растущие грибы.
И если невзначай я так войду в игру,
Что встать не захочу с подзолистого ложа,
Согрей меня лучом – ведь есть у камня кожа.
А я твоё тепло поглубже уберу.
1991
* * *
Мне нравится этот дождь – холодный, ночной, предзимний.
Я вспоминаю прошлое – как тротуары блестели.
Либо я позвоню тебе, либо ты позвони мне,
Давай перед сном побеседуем – каждый в своей постели.
Если в доме не холодно и есть запасная обувь,
Можно предаться роскоши и побродить по лужам.
Может быть, эти радости – и не самой высокой пробы,
Но помнишь, как оно в детстве – нарочно, куда поглубже.
Я верю, что после жизни уже ничего не будет:
Ни этих улиц с огнями, ни этой воды с неба.
Как судьба ни назначит: от рака или от пули,
В жарком облаке взрыва или на поле снега, –
Я верю, что тем и кончится: судорогой, неполным
Выдохом. Так вот, полностью, и ни в бессмертной лире,
Ни в ином воплощении… Но надо, надо запомнить,
Зачем-то надо запомнить всё, что увидел в мире.
О чём говорить? Всё сказано. Всё понято. Всё забыто.
Жизнь не имеет ценности, ибо она бесценна.
Я не очень-то вырос с эпохи палеолита,
Пройдя по всем лабиринтам позднего миоцена.
Мне нравится этот дождь. Холодный, ночной, предзимний.
С его спокойной мелодией, медленной и несложной.
Либо я позвоню тебе, либо ты позвони мне.
А может быть, просто мысленно – это всего надёжней.
1993
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ
Ночь – и впрямь волшебная. Невесом,
Снег, тем не менее, падает, поразмышляв немного.
Если долго стоять, запрокинув в небо лицо,
Можно в самом деле поверить в Бога.
Тишина – почти совершенная. Звёзды спят.
Из далеких окон доносится звон хорала.
Снег ещё не скрипит под ногой, но блестит асфальт.
Жизнь всегда меня обволакивала и усмиряла.
Остается вздохнуть о будущем. И закрыть глаза.
Не спрашивай: кто я, где я, зачем, откуда.
Хорошо бы, конечно, – бабочка или стрекоза,
Ну хоть какая-то мелочь для подтвержденья чуда.
1993