ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Отдамся движенью души, её лживому, жгучему бреду,
Покажется мне, что мы снова с тобою в саду...
Засну в электричке, свою остановку проеду,
На чёрной платформе кромешною ночью сойду.
Как поздно! как холодно! как непроглядно – о Боже!
Зловещий перрон – словно в старом кино про войну.
Мне скажут, что здесь километров двенадцать, не больше.
Секунду подумаю. "Надо идти". И – шагну.
Согреюсь. По мышцам прокатятся тёплые волны,
И станет спокойно, как после большого труда.
И так я обрадуюсь этой прогулке невольной,
Как будто мне только её не хватало всегда.
Отдамся движению ног, их надёжному, твёрдому шагу,
Морозу и ветру, ночной молчаливой стране,
И снова почувствую ясность, покой и отвагу,
Которые в каждом упрятаны где-то на дне.
С движеньем сольюсь. Совпаду с безграничным молчаньем.
Исчезнет сумбур суетливого, глупого дня.
И нить моей мысли окажется столь же случайной,
Сколь эта прогулка. И столь же родной для меня.
С мучительной былью сплетётся высокая небыль,
И их расплести никому уже будет невмочь.
А звёздное небо вверху зазвенит, словно невод,
Развешенный кем-то сушиться в морозную ночь.
1977
БАЛЛАДА-СОН
Глубокая осень. Рассеянный дождь. На пальто –
Унылые капли. Промозглость – в душе и на свете.
И жизнь – огонёк у прохожего на сигарете.
Пусть будет как будет, а я ни за что не в ответе,
Я просто не в силах уже отвечать ни за что.
Случайная память меня в этот мир занесла,
Непрошенным сном меня к улицам этим примчало.
Я всё объясню, я во всём разберусь, но сначала
Мне выпить бы где-нибудь чашку горячего чаю –
Однако, как водится, день этот был без числа.
На всех магазинах висели замки. Все ларьки
Негостеприимно блистали стеклом и металлом.
Кафе и столовые спали в сиянье усталом.
И только какой-то старик перед мёртвым вокзалом
Стоял под дождём и в ладони считал медяки.
И тут я увидел её. Я узнал её сразу. Она
Одета была в соответствии с этим сезоном,
Но шла почему-то по ярко-зелёным газонам.
Я бросился к ней, не придумав причин и резонов,
Как может быть только в тяжёлом беспамятстве сна.
Я бросился к ней – и заметил глубокий овраг.
На склонах оврага мерцала намокшая глина,
А там, за оврагом, лежала под солнцем долина...
Я всё это делаю ради стихов и для сына –
Подумалось мне. И я сделал губительный шаг.
Нога заскользила. Размытая хлябь повела.
Я начал катиться. Пытался за куст ухватиться,
Но куст отодвинулся. Странная белая птица
Взлетела с него. Я увидел склонённые лица.
Что это? – подумать успел, - неужели больница?
И серая мгла меня медленно заволокла.
Теряясь во мгле, я сумел догадаться: наркоз!
Меня оперируют! – где-то в мозгу пролетело.
Всё ясно. Как здорово: мне ампутируют тело,
Чтоб зажили раны души, чтоб она не болела,
Чтоб мог я начать свою жизнь и работу всерьёз.
Во тьме зазвучали вверху надо мной голоса.
"Не выдержит сердце, – мужской произнёс, – он безволен".
А женский ответил: "Больной не виновен, он – болен.
Всё дело здесь в голени. Вы поглядите на голень!"
Мужской – недовольно: "Мы бьёмся четыре часа".
Потом я очнулся. Приятно мерцал потолок.
Настырный звонок вдалеке заливался упрямо.
Ночной белизной отливала оконная рама.
Я тихо вздохнул, успокоившись сразу. А мама
Спросила меня осторожно: "Не больно, сынок?"
"Не больно! – я выдохнул. – Как ты попала ко мне?"
"Спи, сын, не шуми, ты нуждаешься в полном покое".
Она прикоснулась к щеке моей лёгкой рукою,
И тут я почувствовал полное счастье. Такое,
Какое возможно и мыслимо только во сне.
1977
А. Ш. НА ПЕРЕВОД "ПЕР ГЮНТА"
Реальность убога и стоит гроши.
Что делать нам с ней, окаянной,
Мы слуги Обмана, мы рыцари Лжи,
Мы дети Фантазии пьяной.
Нас Вымысел водит по краю ножа
И мрак совмещает со светом.
Потаскана правда, а сказка свежа –
Уж нам ли не помнить об этом!?
Нас вместе позвали на Дьявольский Пир,
Где любят и лгут, не скрывая.
И если Прямая заводит в тупик,
Послушно выносит Кривая.
Фантазия может катиться и течь,
И мчаться назло бездорожью,
Но если она превращается в речь,
То правда становится ложью.
И всё забывая, светлеешь лицом
И бродишь по призрачным чащам,
Пока не сомкнётся Кривая кольцом
И тролли в могилу не втащат.
1979
АРАГОНСКАЯ ХОТА
Наступай, не робей, Карменсита!
Всё в порядке, атака отбита.
Резкий взмах, чёрный пламень волос.
Хорошо веселились испанцы,
Превращая трагедии в танцы
И любовь принимая всерьёз.
О, как мечутся протуберанцы,
Побуждая: прыжком – и взасос.
Но отлажены ритм и рисунок.
Всё зависит от времени суток.
Добродетельность – не предрассудок,
А одна из сильнейших страстей.
Арагонские строги уставы,
Но послушны гитаре суставы –
О, союз кастаньет и кистей!
Ты вольна, Карменсита, как слово –
Ничего не случится дурного.
Ты свободна, как ветер с полей.
Ровно в полночь ты будешь моей.
Пенье струнных, вторженье ударных,
Повторенье чудес благодарных,
Воскрешенье забытой игры...
Никаких объяснений кошмарных,
Никаких вообще – до поры.
Ты уходишь всё дальше от рампы
В темноту убегая от лампы
(Небо сумрачней, тени прочней),
В твоих быстрых, капризных изгибах –
Обещанье ошибок счастливых,
В ритме талии, плеч и бровей.
Как черно твоё длинное платье,
Как длинно будет наше объятье –
Ровно в полночь, ни часом поздней!
1985
ОСЕННИМ ВЕЧЕРОМ В ТРЯСУЩЕМСЯ ВАГОНЕ
Осенним вечером в трясущемся вагоне,
Дрожащим вечером в дрожащей электричке,
По вдохновенью, а скорее – по привычке
(По той, укоренившейся, привычке,
Которая опаснее погони),
Тетрадь раскрою. Вечером осенним
В полупустом вагоне предпоследнем
Привычным осеняясь вдохновеньем –
Что вымолвлю? Куда же занесёт,
Покорная Неведомая Сила:
Махнёт туда, где всё легко да мило,
Или рванёт, роняя с крупа мыло,
Строптивая парнасская кобыла –
А там, гадай, убьёт али спасёт?
В последнем поезде, в вагоне непрогретом
Лист освещён слегка дрожащим светом.
В последнем поезде, в вагоне непрогретом
Работает яснее голова.
И так легко задуматься об этом,
Давно уже испетом-перепетом:
Откуда всё – и чувства и слова? –
И забавляться мыслью, как предметом
Совсем не безопасным по приметам,
Осенним вечером в вагоне непрогретом
Нахохлившись под шапкой, как сова.
Во тьме, прижавшейся лицом к стеклу вагона,
Когда ничьё презренье не позор,
Мысль вольная без всякого разгона
Уходит с повседневного жаргона
На длящийся столетиями спор.
О чём она? О Боге? – Да нисколько!
Она – об этой вечной тьме и только,
О наскоро натыканных огнях,
О глупой нашей страсти – курам на смех! –
Судьбу свою вершить легко и наспех,
И, в сотый раз: о доме, о корнях.
В последнем поезде, когда всё мимо, мимо
Деревья пролетают нелюдимо
И хаос ненацеленно жесток,
Вдруг вспомнится, как от ветвей родимых
Дубовый отрывается листок.
Иссушенные старостью ладони
Увидишь вдруг. И взгляд, как на иконе –
Нет, не печальный, а наоборот...
Осенним вечером, в трясущемся вагоне –
Чего на ум уставший не взбредёт!..
1975
ШАЛЬНАЯ БАЛЛАДА
От Спаса на Крови рукой подать до замка,
Где был задушен Павел (в замке нынче
Большой ВЦ да учреждений куча).
И видели не раз, как два призрака
Сходились у Канала белой ночью
Для разговора, от прохожих прячась.
Один из них – считавшийся при жизни
Безумцем – был красив, держался прямо
И поражал диковинною шапкой.
Другой смотрел с печальной укоризной,
Ступал неверно – как по краю ямы,
Губами шамкал и ногами шаркал.
Нет в Петербурге призрачнее места,
Чем сад Михайловский. И царь, убитый бомбой,
В изысканных французских оборотах
На зло людское сетовал. А вместо
Сочувствия – встречал глухой, но бодрый,
Упругий голос: "Передать по ротам! –
Не время медлить! Выступать! Скорее!
Сомнём Иран, оттуда выйдем к Инду.
Британский лев лизать нам будет пятки!"
Его глаза сверкают. Он живее,
Чем мы, живущие. Он неподвластен хладу
Могильному. Его одежда в пятнах
Неотмываемых. А внук бормочет тихо:
"Не дали жить и умереть не дали
По-человечески. Ни счастья, ни досуга,
Ни старости: всё смотры да вердикты.
Царил – как мог, а жил – как воспитали..."
Беседуют, не слушая друг друга.
Но – коротка ночь летняя. Светлеет
Туман меж липами. Угрюмый сторож
Обходит сад, попыхивая трубкой.
Там, где текла монаршая беседа,
Овчарка внюхивается тревожно
И вздыбливает шерсть, и скалит зубы.
И наступает солнечное утро.
Трудящиеся города-героя
Толпятся на трамвайных остановках.
1980
27.11.1981
Какая-то дурная достоевщина
С подкладкой нереально-уголовной:
Три мужика подвыпивших и женщина,
И нервный тик, и разговор неровный.
Меня трясёт. Я счастлив. Всё потеряно.
Имеет сотню, а живёт на триста
Аристократ, преображённый в мерина
Художественной силой реалиста.
Круг темноты нерасторжим, как мускулы,
Сжимающие челюсти бульдога.
Лишь яблоки, что служат нам закускою,
Напоминают о наличье Бога.
Четыре демона, четыре глупых школьника:
Какая, к чёрту, твердая основа?!
Игрок, подросток, идиот Раскольников
Уже пришил студента Иванова.
1981
* * *
Достигнув возраста Христа
Почуял я, что час настал
Воспрянуть, распрямиться, встать,
Отставить страх, разжать уста –
Ценой покоя, воли, крови –
И всё принять: тюрьму, суму,
Скитанья, голод, горе, тьму...
Быть по сему – готов к тому,
Что день грядущий мне готовит.
И с непокрытой головой
Вступаю в возраст роковой.
О, не лови, судьба, не слове!
1982
ОПЫТ ПРОТОКОЛИРОВАНИЯ
Спокойней! Нервы! Выйди прохладись. Ляг спать. Одумайся. Не отпускай поводья. Ты нервничаешь, значит ты неправ. Вообрази богиню плодородья совсем нагой, заснувшей среди трав. Вообрази, что травы поднялись, что ты на это смотришь сверху вниз, что замечаешь, падая свободно,
как пышные пропорции её становятся обыденней и проще, а травы, кстати, превратились в рощи, генетику и логику поправ. Хлеб наслажденья пресен без приправ: не следует из нашего "сегодня" чужое "завтра". Да, твой стиль коряв, но искренность искупит этот минус. Ты спал всю ночь, но в этом сне ты вырос. Ты вырос, мальчик. Ты её уже почти не любишь. Страсть лишилась блеска.
Ты прав, не поворачивая резко, но если слишком доверять волне... Лишь с жизнью это кончится вполне – я не забуду о тебе, Франческа, фантазия и выдумка моя, насущный хлеб и роскошь бытия! Твоей богини худенькое тельце, её глаза рассеянные... В них я видел жизнь и робкую надежду на радость, я в них видел... Не спеши! Ты знал блаженство тела и души ещё вчера, зачем сегодня с нею прощаешься?
Ты хоть немного вник в суть слов своих? Отбрось их. Не сумею. Не стоит становиться на пути того, что в нас идёт, идёт помимо... Мне надоела эта пантомима. Позволь спросить: чего же хочешь ты? Я ей хотел бы подарить цветы, сводить в кино и к ней явиться новым – без прошлого, без рыжей бороды. Хотел бы с нею завтракать, обедать, болтать с ней вечерами без затей. Хотел бы от неё иметь детей.
Всегда любить её одну. Не ведать иного места в мире – лишь Сады... В твоих словах – дыхание беды, ничто не сблизит более объятий, не верь в свой опыт, он тактично врёт. И ты уже решился на попятный, и ты уже всё знаешь наперёд.
Но – продолжай. Всё холоднее ночи? Дом промерзает? На полу – зола? Из труб канцерогенная смола на подоконник капает? Ты знаешь, как женщина свободна и смела, когда душа давно перебродила? Как женщина становится робка, как может быть рука её легка, когда она суха, крепка, тонка? Ты знаешь сам, что в ней – такая сила, которая... Постой, постой. А лжи ни в чём не будет? Будет, как ни горько
об этом думать, ибо страсть – иголка, сшивающая вместе лоскутки, различные по цвету и фактуре, и рвущимися нитками тоски при самой неуместной фурнитуре, она... Довольно! У тебя ещё есть шанс бежать, вскочить в ночной трамвай, вздохнуть спокойно... Нет, не прерывай, пожалуйста, меня на полуслове. До горького и трудного конца я буду с нею. Лучшим из условий я худшие из действий предпочту.
Не обрывают драму на лету: пусть разрешится – смехом или ядом. Они неразлучимы, ходят рядом – Пьеро и Гамлет. Суть у них одна. Они – как братья сводные. До дна я буду пить предложенную чашу. Ты разобьёшь ей сердце. Разобью. Ты жизнь её истреплешь. А свою? Ты сократишь ей годы. Но – украшу. Одумайся, безумец, всё равно – ненадолго. Уже ты видишь дно у чаши этой. Не глотни осадка.
Не допусти в поступках беспорядка. Пусть чувства суетятся и спешат, будь мудрым, следуй доброму началу. Веди свой чёлн к надёжному причалу, минуя рифы злобы и невзгод. Не резонёрствуй. Високосный год тебе испортил нервы. Ты не первый из тех, кто заблуждается. Да, страсть грешно хулить, но возводить в заслугу – тем более не следует. К испугу прислушивайся: он тебя хранит. Будь осмотрителен.
Меня и так тошнит от собственной повадки осторожной, от этой осмотрительности ложной. Я рад бы ошибиться – но хоть раз сыграть ва-банк, нарваться на отказ, разбить всё к чёрту, грохнуть, как тарелку – со злости об пол. Грех, а не безделку, безумство, а не буйство совершить. Ты жить хотел бы с ней? Копаешь мелко: с ней умерегь хотел бы, а не жить. Жизнь коротка, и нам её не хватит.
А ветер дунет – облетит пыльца?
Но у беседы этой нет конца. Она, как жизнь, всё тратит, тратит, тратит сама себя...
1977
* * *
Что мне делать с моей душой?
В. Ходасевич
"Что делать мне с моей душой,
Такой нескладной и большой... " –
Когда я слышал эту фразу?
Хозяйка варит суп с лапшой,
Извозчик гаркает: Пошёл!
Стекольщик, говорят, пришёл,
Примеривается к алмазу.
И – конскому подобно глазу –
Пальнёт безумье из-под шор.
Я книжку старую нашёл,
Читаю по второму разу.
Написано: "Задул мистраль", –
И бесконечная печаль
Овладевает телом сразу.
Всё хорошо, но только жаль,
Что расплескавшийся хрусталь
Опять не соберётся в вазу.
Явленье магии – всегда
И наважденье и беда,
Но как прекрасно: без труда
Взметнуться с лёгкостью туда,
Куда уносит дивный дар
По неизвестному приказу.
Хозяйка ставит в печь горшок,
И на румянец полных щёк
Легко, как рыбе – на крючок,
Попасться, не избегнув сглазу.
Гремит за печкою сверчок,
О чём, зачем, при чём – молчок.
Чок-получок – под каблучок!
Шофёр такси прибавит газу.
Она – колдунья, это факт!
Подпишем быстренько контракт
И, узаконив наш контакт,
Преодолеем эту фазу.
Явленье магии вполне
Непредсказуемо и не-
предвосхитимо – как во сне,
Когда по ледяной стене
Ползёшь, подобно скалолазу.
Что делать мне с моей душой,
Такой нескладной и большой?
Быть может, это я нашёл,
Я сам придумал эту фразу?
Быть может, вправду, наконец
Хрусталь стал крепче, чем свинец,
И пуле – не разрушить вазу?..
1983
РЕФЕРАТ ТЕОСОФСКОГО ТРАКТАТА
Бог есть Природа и ещё немножко
Любви. Как тут же замечает автор,
Неверно было б выводить отсюда
Тождественность Творенья и Творца.
Потом идут цитаты, уточненья
И терминологические ссылки,
А дальше выясняется ab ovo:
Что есть Природа и что есть Любовь.
Но, рассуждая и умно и тонко,
А кое-где и просто поэтично,
Не вносит автор, так мы полагаем,
Серьёзных новшеств в наши представленья
О сущности Природы и Любви.
А дальше говорится о слиянье
Любви с Природой, об особом чувстве
Соединенья Внутреннего с Внешним,
И это, как подчёркнуто в трактате,
Доказывает в абсолютном смысле
Непостижимое Существованье,
В себя включающее в равной мере
Всё бытиё и всё небытиё.
И здесь невольно делается страшно –
Смешно сказать! – за собственную душу
И тянет обратиться за советом
К трактату (эдак чукча в анекдоте
Просил у телефона: "Помоги мне!"),
И сочинитель кажется порою
Великим столь же, сколь его Предмет.
Последняя глава – обоснованье
Всеобщего стремленья к Совершенству,
Существованья Духа вне Пространства
И погруженья Мирозданья в Дух –
Предполагает, видимо, иную
Теоретическую подготовку,
Чем та, которая давалась нам.
Оценивая сочиненье в целом,
Мы скажем так: оно несовершенно
И в логике отнюдь не безупречно,
Но подкупает искренностью, страстью
И убеждённостью. Мы, неспециалисты,
Должны здесь констатировать особо,
Что возникающее ощущенье
Подспудного смятенья и тревоги
Не исчезает. Может быть, и вправду,
Суммируя обычную природу
С любовью, добросовестный учёный
Сумеет обнаружить в этой сумме
Феномен Бога?
1983