АПРЕЛЬ, ЛОС-АНДЖЕЛЕС
Лос-Анджелес. Стакан воды со льдом.
Я на террасе. Надо мною пальма.
Неужто все взаправду? (Или – прямо
Отседова – да в сумасшедший дом?)
Мы радовались жизни втихаря
В глухих углах, под неусыпным взором.
А вот ведь он – роскошный мир (в котором
Неловко мне, по правде говоря).
Не жарко, но – божественно тепло.
Цвет зелени напоминает первый
Любовный трепет, замиранье перед
Свиданьем (то, что навсегда ушло).
Официанты (пышные усы
У каждого и взгляд тореадора)
Повздорили. Что – яблоком раздора? –
Мой кровный доллар. Я, конечно, сыт,
Но не пресыщен. Все сегодня в меру:
И горькие, и сладкие мечты.
Слабеет взгляд, устав от красоты,
И сердце следует его примеру.
Грядущего (о, Господи, прости!)
Я не боюсь. Площадка у фонтана
Покрыта синим кафелем. Спонтанно
Блистает мысль: то формула, то стих.
Оцепененье кончилось. Живу.
Не так как надо, но не так уж плохо.
Прошла зима. Закончилась эпоха.
Выплёскиваю воду на траву.
1995
* * *
Флорентийской мозаики яркий бросок
Предвещает грядущего крупный мазок,
Жёлто-красную ярость Ван-Гога.
Хватит смешивать краски: стучится в висок
Страсть – и требует жизни с порога.
Буколичен сюжет, и структура проста –
Темперамант мозаики вложен в цвета.
Солнце светит, и небо – кристально.
Камень тверже белил, долговечней холста –
А искусство всегда матерьяльно.
Гонит стадо пастух, а вдали – Колизей.
Мы приходим в музей встретить старых друзей,
А они к нам давно охладели.
Или, может, мы сами?.. Хоть плачь, хоть шизей,
Хоть слоняйся по залам без цели.
Но спасает случайность (а может быть, Бог?) –
Будто кто-то берёт тебя под локоток
И приводит туда, где блистает
Флорентийской мозаики ясный восторг –
И дыхания вновь не хватает.
1995
ПИСЬМО
Ты прав, мой друг, и точен, как обычно –
Поэты чувствуют неглубоко и ярко,
Их блеск и впечатлительная чуткость
Огнём глубинным не подкреплены.
Они, к тому же, быстро забывают,
Что чувствовали. И не стоит верить
Строке "Я помню чудное мгновенье".
Всё вымысел – он ничего не помнил,
Иначе он бы так не написал.
Кто глубоко и чувствует и помнит –
Стихов не пишет. Я с тобой согласен.
Живые чувства и воспоминанья
Чураются бумаги. Им не нужен
Читатель праздный, слушатель ленивый.
Но я могу заметить в оправданье
Поэтов (да, быть может, я пристрастен),
Что праздник жизни короток и зыбок
И мало приспособлен для глубоких
Переживаний. Век осенних листьев
Кончается со снегом и морозом.
И, может быть, поэзия подобна
Той краткой радости, что нам даётся
Так, ни за что?..
1993
* * *
Как хорошо сейчас в лесу.
Уже - ни комаров, ни мух.
Деревья держат на весу
Тепло, тончайшее как пух.
Ещё и осени примет
Почти не видно; разве где
Блеснет неярко жёлтый цвет,
Как водомерка на воде.
Свет отдыхает на коре,
Густеет в дереве душа.
И время в этом сентябре
Бежит спокойно, не спеша.
И веет классикой такой
От длинных линий и полос,
Как будто жизнь сулит покой –
Без упований и без слез.
1996
ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОМУ
На закате, в горах,
три кривые сосны в снегу
напомнят стих из Ли Бо.
У огня, в фанзе,
чай ароматный
принесет покой.
Два вечных Начала Жизни разделены стеной.
Закрывши двери и окна,
пропустишь пение птицы.
Шум, доносящийся с улицы,
мешает услышать
наставления предков.
1997
* * *
Нынче ветер с океана,
Нынче холод окаянный.
Впрочем, платье – без прорех,
Так что жаловаться грех.
Есть в устойчивом морозе
Прочность, как в хорошей прозе.
А на завтра – снег в прогнозе.
Что ж, прекрасно, если снег.
Славно – встав с утра зимою
Свежим, с ясной головою,
Трогать взглядом пред собою
Свежевысыпавший снег
(Точно пробуешь рукою
Полированый орех).
Право, жаловаться грех.
Ну, а вечером морозным
Славно думать о серьёзном,
Складки морща на челе:
Не о страшном – о серьёзном,
О своём – не о колхозном,
Дома сидючи в тепле
С чашкой чаю на столе.
Славно думать без надрыва
О судьбе: несправедлива,
Но зато уж как щедра!
Пусть трудна – да не убога.
Хорошо, что понемногу
Облетает мишура.
Этак умствуя вольготно,
Вдруг – почти бесповоротно –
Осознаешь, что ценить
Стоит только то, что плотно,
Прочно, слаженно, добротно –
То, что нечем заменить:
Хлеб, огонь, сухое платье,
Крепкое рукопожатье,
Непритворное объятье,
В старой книжке адреса.
Да возможность днём холодным
(Не больным и не голодным)
Прогуляться с полчаса.
Не спеша, без всякой цели,
Так, как в детстве все умели,
Вспоминая что-нибудь.
И нужна на самом деле
Только правда. Только суть.
1997
* * *
Фантомной памяти восторженная боль:
Покойной тётушки клубничное варенье.
Судьба не знает, где поставить ударенье,
И жизнь, вершащая ворчливое вращенье,
Шумит, как очередь за гречневой крупой.
Подобно мозгу, извлеченному из тела,
Живу, фиксируя вращение Земли.
Каким событиям мы стать с тобой могли
Свидетелями! Ну не странно ли –
Кто мог, все выехали. Плоть осиротела.
Такой мальчишеский, рудиментарный страх:
Прогулки детские – с особенной опаской,
До замирания. Скажу ли "благодарствуй!"
Парадной Ленинской, унылой Володарской,
Дзержинской улице, ныряющей в овраг? –
Скажу однако же. Их диким именам,
С эпохой канувшим. Их неуютным скверам.
Газетным стендам их. Глухим пенсионерам,
Которых я боялся. Нашу эру
Запечатлеть кому же, как не нам?
А холод утренний, когда несёшь портфель
(Ещё и тапочки – в отдельно сшитой сумке)
И снег топорщится? А странные рисунки
Теней пугающих? Каштанчик, возле лунки
Остановившийся. "Откуда ты?" – "Отсель".
Отсюда, бабушка, из этих палестин,
С Козицкой улицы. Да, вроде, был какой-то
Прибольшевиченный. У фабрики, где польта
Когда-то шили. Что ты, я без понта.
Век скоро кончится, и мы отшелестим.
Когда задумаешься... Впрочем, я о том,
Что время цепкое – в вещественных приметах,
Как в сорняках – пустырь. В душе помятой
На все хватает и тепла и света:
Больной восторженности памятный фантом.
1997
* * *
Душа себя забывает
И думать перестает
О том, что она такая,
Как Бог её создает.
А тело, пока живое,
Помнит, наоборот,
О том, что оно такое,
Каким себя сознает.
На остановке трамвая
В теплый майский денек
Глупый вдруг открывает,
Что умному невдомек.
Он (как смурные дети)
Стоит, приоткрывши рот,
И видит – один на свете –
Чего другой не поймет:
Что время стоит на страже,
Как замершая волна,
Что жизнь – хоть одна и та же –
Сама себе не равна.
Он видит века и лица,
Он ведает ад и рай.
И все это будет длиться,
Пока не придёт трамвай.
В сопровождении тела
Поедет душа домой.
И – никакого дела
Ей до себя самой!
1997
* * *
Мысль выражает слово. Мать любит дочь.
Ночь уважает страдание. Не спится, няня.
То ли это дыхание, то ли дрожь –
Впрочем, не так уж важно: уйдёт и канет.
Вспоминается давнее лето. Пляж в лесу.
Лодка на желтой отмели. Сосна над нею.
Чем события отдаленнее, тем их суть
В памяти прозрачнее и яснее.
Вспоминается давняя осень. Тёмный бор.
Небо перенасыщенное, пороховое.
Очищенное от ужаса, страданье – уже не боль,
А то, что не очень мучает, но никогда не проходит.
Это – процесс вживанья души в контекст
Собственной бренной жизни. Одно и то же –
В бесчисленных вариациях. Но жалко тех,
Кто не страдает более, кто не дожил.
1998
АБСТРАКЦИЯ № 719
Пространство не знает, чем кончит время.
Но время зато, легко забегая вперёд,
Отлично знает, что произойдёт с пространством,
И с едва-едва прикрытым злорадством
Именно этого оно и ждёт.
Левая рука Бога, понаслышке зная о правой,
Прикрывает от взгляда грешников, по старой своей привычке.
Впрочем, иные думают, что в этом замешан Дьявол
(Говорят, его в среду видели в сормовской электричке).
Ввиду небывалых паводков, в степях Золотой Орды
Посевы побила засуха, но, несмотря на это,
Все основные фракции Сарайского горсовета
(Пардон, Сарайской гордумы) неуступчивы и тверды
В отрицательном отношении к безответственным планам НАТО.
Трупы гниют во рвах у больших дорог.
И время, которому что-то уже вдомек,
С утра молчит, а вечером прячется виновато.
Пространство наивно думает, что у времени нет предела.
Странно писать по-русски, сидя в кюбикле, в городе Бостон (США).
Если встать и прислониться к стене, можно почувствовать, как душа
Вытекает, капля по капле, из живого тела.
1997
АБСТРАКЦИЯ № 720
Жизнь у каждого – как история:
То восстание, то грабёж.
Столько всякого напластовано –
За три века не соскребёшь.
То сиянье, то тьма, то зарево,
Камнем выбитое окно.
Достояние разбазарено,
А преданье сохранено.
Шаг вперед, запевалы с гуслями!
Славьте – чёрт бы вас забодал –
Жизнь, обрызганную эмульсией,
Чтобы воздух не разъедал.
Отошла в забвенье коммуния,
Но в эпоху новых свобод
Мозг спеленат, как будто мумия –
Все потопы переживет.
Ненадёжно – живое, плотское,
То и дело теряешь нить.
Надо так, чтобы не расплескивать,
Всё до капельки сохранить.
Всё до ниточки, всё до точечки –
Чтоб ни царь, ни бог, ни герой.
Эй, гвардейцы-бальзамировщики,
Рассчитайсь на первый-второй!
А под кожей, где мы наполнены
Кровеносною требухой,
Всё дрожит – как рюмки на полочке
Когда пушки бьют за рекой.
Оступившись, смахнёшь со столика
Чашку, рюмку, прольёшь вино.
Жизнь – не поприще для историка.
Что останется? – Всё равно.
1997
* * *
Теплеет. Роса оседает на стеклах машин.
Дорожка лежит, как небрежно забытая лента.
И осень японской красоткой глядит из-за ширм
На эти прощальные взмахи уже отзвучавшего лета.
В ложбинке за домом подобием ранних седин
Блестит на траве паутина, покрытая влагой,
Как будто бы кто-то, обычно внимательный, не проследил
За ней – и сказал "наплевать!" с нарочитой отвагой.
Люблю эту пору. Мне нравится щедрая ложь
Её обещаний. Её напускная бравада.
Ах, жизнь, ты, как сказано, больше, чем просят, даёшь,
Но то, чего нет у тебя, ты не можешь мне дать.
И не надо.
1997
* * *
Немножко музыки счастливой,
Немножко лёгкого вина
(Не обязательно – до дна,
Но обязательно – вина,
Не водки, скажем, или пива) –
И жизнь, что изогнулась криво,
Вновь распрямится, как струна.
Потом – последний всплеск мотива,
И в нашем доме – тишина.
Так вечерами, у залива –
Ты помнишь? – жизнь была полна.
Ещё для старческих восторгов
Пора, как будто, не пришла,
Ещё морочит чувство долга
И кличут всякие дела.
Но наступает на закате,
Стерев случайные черты,
Все чаще (кстати и некстати)
Вот это чувство полноты.
1997
* * *
Интересно, насколько глаза, привыкшие к темноте,
Воспринимают все окружающее иначе:
В предрассветном сумраке комнаты любая тень
Чем-то таким является и что-то такое значит.
Хочется спать, но биенье внутри не дает заснуть.
Птицы ещё не беснуются, и за окнами слишком тихо.
Мозг стремится к будильнику, как судак идёт на блесну.
Электронное время движется: неслышимое, без тика.
За жизнь – да притом неполную – так изменился мир!
Всё личное снизилось в ранге: и взлёты и неудачи.
Единичная жизнь не значима, чего б ты себе ни мнил.
Взгляд, привыкший ко времени, все вещи видит иначе.
1998
* * *
Запретной страсти пламенный разряд,
Ночей начальных грешная бессонность,
Тяжёлая, как вечность, невесомость
И та безвыходность, которой рад –
Прошли, совсем прошли. Как говорят,
Проходит всё. Живи, не беспокоясь.
Вся суть в неповторяемости, то есть:
Потом не вспомнить, не поставить в ряд.
Шёл летний дождь. Не ливень, но вполне
Упорный дождь. Казался сумрак в доме
Особенно уютным. А в окне
Чуть брезжило. Ещё был целый час
До часа, разлучающего нас.
И мы с тобой лежали в полудрёме.
1999