*   *   *

Бруклайн. Массачусетс. Канун Рождества.
Зеленая травка, поющие птицы.
Круг лампы настольной, пустые страницы.
И жизнь предъявляет иные права.
Что б ни было, а позади – перевал.
Здесь веруют в Бога, а пуще – в удачу,
Здесь прячут тоску, а безумья не прячут,
Собаки не воют и дети не плачут,
Здесь все – по-иному. А как же иначе?
Не здесь ты любил, тосковал, пировал.

Бруклайн, Массачусетс. Канун Рождества.
Причудливы стыки, и швы, и изгибы
Сквозящего времени. Значит – спасибо,
Какая бы ни начиналась глава.
Любой поворот – испытание, ибо
Лишь в тождестве духа – залог торжества.
Лишь в тождестве духа – не в жесткости фразы.
Остаться собой, не страшась перемен.
У времени – сложный рисунок, и фазы
Причудливы. Не раскумекаешь сразу:
Что – кара, что – дар, что – дается в обмен.

Бруклайн, Массачусетс. Канун Рождества.
Попробуем свыкнуться с данностью новой
И не раствориться... Багровый, терновый,
Скрипучий кустарник... Звучащей основой
Струящейся речи останется слово
Младенческой памяти. Бог с ней, с обновой!
С тобою – твой опыт, и боль, и слова.

1987

        *   *   *

Судьба мудрей, чем плоский наш расчет,
Когда с недальновидностью беспечной
Она находит в путанице Млечной
Наш код единственный. А смысл извечный
В реторте у алхимика растерт
До состояния легчайшей пыли.
Казалось бы, сюжет замысловат
И так не может быть, но во сто крат
Реальней – бред невероятной были,
Чем то, что мы себе вообразили:
Беспомощный и жалкий плагиат.
Судьба творит, как гении в бреду,
С рассудочностью дьявольской и пылкой.
И стало счастьем то, что было пыткой,
А счастье оказалось лишь попыткой
Отсрочить, а не отвести беду.
Ты говоришь: "Иди", – и я иду.

1986

        *   *   *

Читаю Вяземского у себя в котельной,
Идя к его усталости смертельной
От подражаний, шалостей и грез.
И слух мой поэтический раздельно
Воспринимает, чувствуя всерьез
И путь его – разомкнутый, но цельный,
И нарастанье боли неподдельной,
И – каждый мне доверенный насос:
И воздухоподсос неугомонный,
И сетевой, и циркуляционный,
И третий поршневой, и дымосос.

Читаю Вяземского у себя в котельной –
Немного убаюкан колыбельной
Родных котлов за тонкою стеной,
Витаю где-то мыслию бесцельной,
Слегка рисуясь пред самим собой
Тем, что и я от жизни канительной
Устал, как он – забытый и больной.
Все это, вероятно, ложь и поза.
А за окном – семь градусов мороза.
И чувствуется скрытая угроза
Моей судьбе в связи с его судьбой.

Трясется бойлер, паром трубы грея,
Дрожат, вибрируют – стена и батарея,
И пол, и стол, и ритмы, и слова.
Я не того боюсь, что устарею –
Боюсь, что станет жизнь во мне мертва.
Мысль не нова, но что поделать с нею,
И суть не в том – нова иль не нова.
Читаю Вяземского. Вслушиваюсь. Мне ли
Судить его закат, его рассвет?
"Слух звука ждет – но звуки онемели,
Движенья ищет взор – движенья нет".

Истории не скажешь: "Извините,
Пересмотрите заново судьбу,
Поэт не умер, он как раз в зените,
В тоске и в грусти – да, но не в гробу.
Не прогрессивен, но зато свободен,
И умудрен, и полн душевных сил".
Но век его прошел и мой проходит,
А предыдущих – тех и след простыл.
Не мистик я и в холод запредельный
(В ничтожество! – как говорил он дельно)
Готов уйти от здешнего тепла.

Читаю Вяземского у себя в котельной.
Проходит жизнь, а ночь почти прошла.

1986

        *   *   *

Листья уже погибли, но в ягодах красных ветка.
Память уже слабеет, но вдруг озаряет сладко.
Любые порывы – реже, но радостней то, что редко –
Особенная удача, особенная загадка.

Когда поутру морозно, уже протестует тело.
Но если расправить плечи – согреешься бесшабашно.
Дело не в том, что поздно, а в том, что не в этом дело.
Дело не в том, что страшно, а в том, что уже не страшно.

1989

     ДВА ВОСЬМИСТИШИЯ

                                  1.

В закатный чудный час на Мишкинском холме,
Когда избыток чувств и недостаток знанья
Не позволяют мне восстановить в уме
Поющих трав и птиц забытые названья, –
Бессилен мой восторг. И с каждым днем ясней,
Что имена цветов – как адреса знакомых.
И романтичней всех стихов и повестей
Определитель птиц и атлас насекомых.


                                  2.

Гляди! – скворец поет на дереве цветущем,
И ласточка над ним рисует виражи.
Хвала тебе и мне. И слава всем живущим.
И слава всем, кто жил, и всем, кто будет жить.
Как пошло – горевать, как скучно – быть счастливым,
Как глупо – тосковать и как смешно – спешить.
Не страшно умереть под этой белой сливой:
Вдохнешь в последний раз и перестанешь жить.

1979

             КАЗАТИН

Из душного поезда – в солнечный хаос,
В серебряный снег, в украинскую речь.
И быстрая радость – живу, не свыкаюсь! –
Печальней прощаний и памятных встреч.
Казатин! Звенело, свистело, касалось
Волос моих зимнее это тепло.
Казалось, что слово еще не сказалось,
Казалось, что время еще не прошло.
Киоск для продажи газет и журналов
Блистал, словно киевские купола.
И светлая тяжесть меня наполняла,
И не тяжела мне была кабала.

И вдруг захотелось – с тоской незаконной –
Чтоб я нашей честности не замарал
И чтобы никто из друзей и знакомых
Не плакал, не мучился, не умирал.

1978

        *   *   *

Цель жизни – прогулка в промерзшем саду
С трудом, опираясь на чью-нибудь руку, –
И вспомнить вдруг молодость, смертную муку
И счастье в уже допотопном году.

Ах, бабушка, не оскользнитесь на льду!


И, старчески путая вторник и среду,
Вдруг вспомнить – до жеста и до словца –
Движенье ладони, движенье лица
И всю неудачную эту беседу.
Вздохнуть глубоко и вернуться к обеду.

И жить бы, и жить бы, и жить без конца!..

1975

         ИНТЕРВЬЮ

Как он сносил опалу? Да никак.
И славу, впрочем, тоже – не вникая.
Нет-нет, он не "держал себя в руках",
А просто... просто в нем была такая
Раскрепощенность и свобода от
Нормальных мерок и обычных рамок,
Как будто бы, все зная наперед,
Он не желал играть в житейских драмах.
Простите? Да, она бывала здесь.
Да, мы знакомы. Нет, немного позже.
Нет, он имел в виду Грохольский лес.
А вот об этом я не знаю тоже.
Позвольте, мы – о нем или о ней?!
Нет, просто мне о ней – неинтересно.
Последнее? "Парад живых огней".
Напомните, – я покажу Вам место.
Да, я читала. Честные вполне
И добросовестные мемуары.
Одно в них, правда, неприятно мне –
Он предстает по ним каким-то старым,
Угрюмым и растерянным. А он, –
Поймите верно, я не претендую
На монополию... – но общий тон
Его души – был не таков. Любую
Нечаянную радость – он умел
Принять как откровенье. Он был весел.
Да, говорил об ужасе и тьме,
Но тьму и ужас он уравновесил
Самим собой. Простите? Пафос был
Не в том, чтоб выжить – в том, чтоб сохраниться.
Нет, в Бога он не верил, но судьбы –
Судьбы страшился. Как же не страшиться?
Что я? Я, как Вы видите, жива.
Да, наше поколенье исчезает.
Такие нас мололи жернова...
О будущем? Оно меня пугает.

1984

ИЗ АРХИВА ПОКОЙНОЙ А. У. В-ой

Ложится лунный свет на желтую поляну.
Бормочет человек немыслимую чушь:
"Я больше ни о чем раздумывать не стану
И больше ни за чью судьбу не поручусь".


Наш маленький отряд идет все глубже в осень.
Бормочет человек: "Мне нечего скрывать".
Морозы – по ночам. И рация доносит,
Что красные в Уфе, и нам несдобровать.


Есть порох, хлеб, табак. Никто пока не ранен.
И не успел еще никто сойти с ума.
От ранней седины и до могилы ранней –
Огромная, как жизнь, сибирская зима.

1980

НИКОМУ НЕ НУЖНОЕ ПИСЬМО (1902 г.)

Вы скажете: "Ты так бежал из Крыма,
Зачем же возвращаешься опять?" –
Ах, тетушка, судьба необъяснима,
А остальное – что там объяснять...

В расхожих песнях о степном покое
Пыль недостаточно отражена.
Пыль в Симферополе и пыль в Джанкое...

Моя недоброй памяти жена,
По слухам, в Вене. Дом весьма запущен.
Да я и сам живу примерно так –
Уж если кофей – то варить погуще,
Уж если карты – ставка: четвертак.
В саду, где все мы прежде собирались
За ужином – господствует разлад:
В густом бурьяне тропки затерялись
И пчелы над цветами не звенят.
И вообще, здесь слишком знойный климат,
Я телом высох и душой иссох.

Зачем же я?.. – Судьба необъяснима.
Ах, тетушка, ну чем я был ей плох?!

1976

ЗАМЫСЕЛ СЦЕНАРИЯ

     Не хроника, а огневой фонтан нелепостей. Не безупречный план развитья линий – громыханье рока, трясущиеся руки суеты. Сняты запреты, сорваны бинты. Вот встретились. Вот – перешли на "ты". Жара. Дорога. Азия. Мосты. Конечно, героиня одинока. Осенний лес. Багряные кусты. На заднем плане – грозная эпоха, где все смешалось. Вот – наоборот – эпоха выдвигается вперед, и через пустоши чертополоха – движенье серое суровых рот. Что означает этот поворот – войну? разгром? мятеж? переворот? Кто в этой обстановке разберет, что – в будущем?
     Но все – не так уж плохо. Настало лето. Липа зацвела. Широкий двор. Топор. Хомут. Пила. Не все еще на свете поломалось.
     Текст на экране: "Так за день намаюсь, бывает, что и думать не могу, и только зайцы красные в мозгу беснуются. Эффект необъясним, но почему-то непременно зайцы. Нет, мне не страшно. Я устал бояться..."
     Где наш герой? Что происходит с ним?
     Тут кадры начинают повторяться. Вот встретились. Вот – перешли на "ты". Жара. Дорога. Азия. Мосты.
Вдруг – лазарет. Кровати. Кровь. Бинты.
     Сюжет уже становится банальным. Мы договором связаны кабальным с реальностью: наш выбор невелик. Так мало вариантов и исходов.
     И неожиданно – весенний блик. День. Толчея подземных переходов. Москва. Таганка. Семьдесят второй. И что нам героиня, что – герой?! Напомним зрителю – он вне событий. Обрывки фраз: "А я ей – извините!", "Да хоть и завтра", "Он у них зампред", "Семь двадцать – штука"...
     Снова лазарет. Тяжелое мерцанье потолка. Стон. Громкий шепот. Неотступный бред. Как будто чья-то грозная рука решительно вернула нас на место.
     За кадром голос: "Замесили тесто – давайте, выпекайте пироги. Решайте: кто друзья вам, кто – враги. Расставьте точки. Сделайте акценты. Довольно брать у жизни под проценты ее неистощимый капитал. Наметьте контур. Укажите центры"...
     Контора. Стук машинки "Рейнметалл". Она! Губа закушена. Приметы – иного времени. Ей тяжело. Ноябрь. Дожди. (Мрачней. Поменьше света!) Унылый вид сквозь мутное стекло.
     Итак, герой погиб, а героиня еще живет с закушенной губой.
     Мы делаем усилье над собой, мы знаем – все пройдет, и это минет, а наше дело – развивать сюжет.      Но что нам делать, если больше нет ни мужества, ни дерзости, ни знанья?
     В последний раз окинем взором зданье, в ноябрьскую вглядимся полутьму.
     И кончим этим кадром моросящим, ненужным, ничего не говорящим ни сердцу, ни инстинкту, ни уму...

1977

        *   *   *

                                                  Е.

Ты мой предсмертный бред.
Тот странный человек,
Который не был мной и почему-то плакал, –
Он все мне рассказал. И на густой траве
Остались две слезы, росистые две капли.

Я шел тогда в кино. Когда не хватит сил
Еще раз обмануть, еще раз обмануться,
Я вспомню, как меня он жить тогда просил,
И упадут часы.
И звонко разобьются.

Считался воробьем. И, не рожден скворцом,
Он только у нее сходил за музыканта –
У женщины одной
С измученным лицом,
Уставшей не уметь ни жить, ни развлекаться.

С ладони у нее он зернышки клевал.
Я шел тогда в кино. А он лежал на клумбе
И тихо повторял невнятные слова
О том, что жив еще. Что он еще не умер.

Что он обязан быть – любимым. И – певцом.
Обманутый ее усталым одобреньем,
Одобренный ее смирившимся лицом,
Притянутый ее случайным озареньем –
Тот человек летал.
Пришел его черед.
Он признан соловьем. Он в клетке. Поднадзорен.

А женщина слепа. Она стоит и ждет.
Ее ладонь пуста. На ней не видно зерен.

1970

        *   *   *

Свою ладонь с моей соедини.
Решительность отчаянью сродни.
Раз выбор сложен – остается подвиг
Жить как живется. Риск велик? – Рискни!
Сегодня – время, завтра – будет поздно,
А послезавтра – нет уж, извини.


Уж если делать глупость – то с умом,
С умом и без оглядки – все умрем...
Когда решенье тянешь, как резину,
То разрываешь что-то в нем самом.
А в самом главном и невыразимом
Приходится казаться болтуном,

Но знаешь...

1976

        *   *   *

Неосязаемой любви
Необязательная сладость:
Ни отстранить, ни растравить –
Как складывалось, так и сталось.

Невосполнимо далека –
На грани вымысла с закатом –
Не то слеза, не то рука:
Не увлеченье и не фатум.

Ни объясниться, ни забыть.
Как получалось, так сложилось.
Чему не быть – тому не быть.
Но погоди! – яви мне милость...

1988

        *   *   *

Пять женщин я люблю одновременно.
Одну – галантно преклонив колено,
Вторую – жадно, третью – глубоко.
Четвертую – всей нежностью, всей болью,
Всей тяжестью, всей съеденною солью.

А с пятой мне спокойно и легко.

Пять женщин для меня – как пять знамений.
Одна из них – прозренье, муза, гений,
Вторая мне – что кошке молоко,
У третьей смысл – деревья, небо, море,
Четвертая – как жизнь, без аллегорий.

А с пятой мне спокойно и легко.

1974

                 НА ЛУНЕ

                                                  О. Ф.

На Луне, где судьба – не судья,
     а попытки влезть в суть бытия
         суть не просто забава, а суть,
             сердцевина житейского круга,
                 на Луне, где слезятся глаза,
                     не стыдясь,
                         и где чем непрямее стезя –
                             тем короче... Короче! –
                                 на Луне нам нельзя
                                     разминуться,
             мы встретимся там и полюбим друг друга.


На Луне, в ее дивных тенистых садах,
     там, где даже страдать –
         величайшее счастье –
             отчасти
                 оттого,
                     что никто никого
                         никогда
                             не неволит быть бодрым,
                                 и больше того –
                                     где печаль почитается,
                                         как божество,
                                             в час труда и досуга,
                                                 а любые движенья души
                                                     и желательны и хороши –
             в райской лунной тиши
                 мы полюбим и встретим друг друга.


Слава богу, теперь,
     после славных космических стартов,
         всем известно, что традиционная лунная карта
             устарела,
                 поскольку
                     ни кратеров нет на Луне,
                         ни гигантских камней,
                             а только журчат меж древесных корней
                                 золотые потоки,
                                     и не знают испуга
                                         ни поющая птица,
                                             ни мечтательный, вдумчивый зверь, –
                                                 слава богу, теперь
                                                     я спокоен –
                                                         во мне ни тоски, ни азарта:
                                                             все земное уже на исходе
                                                                 во мне, и вскоре,
                                                                     в конце бесконечного марта,
             повстречаемся мы на Луне
                 и полюбим друг друга.

1979

        *   *   *

За все хорошее приходится платить.
Мне Чехов вспомнился. Точней, возникло нечто
Щемяще-прежнее. Прости меня, простись
Со мной по-дружески. Вся жизнь – как этот вечер.

За все хорошее, за лучшее – вдвойне.
И сад – по-чеховски, и две звезды над кроной,
И горечь – поздняя, и что-то при луне
Вдруг заблестевшее. И разум замутненный.

Мне Чехов вспомнился. Прощаясь, я стоял
Под старым деревом, с автомобилем рядом,
И что-то слышанное раньше повторял –
Про невостребованность, про судьбу с надсадом.

Душа исчерпана. Должно быть, жизнь прошла.
Другая дрогнула, но не рискнула сбыться.
За все хорошее приходится... Прощай!
При всем желании – уже не повториться.

1988

        *   *   *

                                                                                  А. К.

У русской поэзии подлинной – медленный ритм, затяжной,
Как наши равнины.
Как будто бы едешь и едешь – и все стороной –
Дорогою длинной.


И осень. И низкие облаки. Сжатый, угрюмый объем.
Медлительность пытки.
И выдохлись кони. И тянется нудный подъем
Тяжелой кибитки.


Мы учимся с вялостью этой смиряться, пока не умрем
В разгаре ученья.
Как много пустого пространства в отечестве снежном моем,
Как много мученья.


Какой нестерпимый в нем холод, какой в нем отчаянный зной –
Жесток и бесстрастен.
У русской поэзии подлинной – медленный ритм, затяжной.
Он нам не подвластен.

1979

         СТЕПЬ

Под этим куполом беззвездным,
Ввиду безмерности его,
Хотелось умереть безвестным,
Как умирает большинство.
В степном молчании незрячем
Мне чудился забытый спор,
И я учился жить иначе,
Чем делал это до сих пор.
Хотя глаза мои слипались,
И думать было все трудней,
Я вновь учился верить в память
И по старинке рылся в ней.
А около меня чернели
Дорога, небо и трава –
Мир без истории и цели,
Иван, не помнящий родства.
Вся степь до Красного Сулина
Лежала, неги не тая,
И мне забвение сулило
Покой и радости. А я
Стоял пред миром темным, полным –
Косноязычен, как зверье –
Стараясь жизнь свою запомнить
Во всех подробностях ее.

1971

        *   *   *

Лишиться отечества – что умереть
И в парке загробном гулять беспечально,
Не мучась ни страхом, ни той изначальной
Тоской, ни гордыней, – гулять и смотреть

На тропики цвета, на радугу трав,
На небо, где облачком белым и гладким
Подчеркнута мысль, что земные загадки
Здесь малоуместны. Увы, потеряв

Отечество – переместится не плоть,
Оставив судьбу для витаний бесплотных –
Душа передвинется в ранг безработных
И будет безделием жечь и колоть,

Как острый комок, залетевший под веко.
Да, там хорошо, за забором беды,
Там пена морская смывает следы,
Там дышится легче. А здесь, где от века –

Безумие, злоба, невежество, ложь,
Где с мукой на сердце и дулей в кармане
Достигли мы некой мистической грани,
Здесь – в чертовом омуте, в тьмутаракани,
Средь мерзости, хамства, бессмысленной дряни –
Здесь прожита жизнь и ее не вернешь.

1987

        *   *   *

Не знаю, свидимся ли, то есть
Не знаю, свидимся ли вновь.
Любовь коварнее, чем совесть,
Но совесть глубже, чем любовь.
О, если б ты меня забыла,
Списала начисто в тираж!
Висят без лестницы перила –
Не то война, не то мираж.
Вот так и я – того же стою,
Стою неструганой верстой
С угрюмою недобротою
И безопасной правотой.
Зачем темню – сказал бы прямо!
Не повинуется рука
Названью мерзости и срама,
Глухому имени греха.
Я все учел, все вызнал, кроме
Слабинки маленькой живой,
Мышонка резвого в соломе,
Птенца на мокрой мостовой.
Душа – ну что я сделал с нею? –
Барчонок, выскочка, судья!..
А эти игры все страннее
И совесть – то же, что судьба.

1987

        *   *   *

Моцарт. Венские концерты.
Утро. Бабочки. Ростки.
Бунт растений. Крах концепций.
Усмирение тоски.

Ожиданье. Предваренье.
Звон копыт по мостовой.
Нарастанье – с повтореньем –
Душной ноты грозовой.

Душно! Душно! Снова – лето.
Истрепались плоть и дух.
И летит, летит с рассвета
Тополиный белый пух –

В окна! В окна! В дверь балкона!
Белой вьюгой – дотемна.
И как сны слепорожденных,
Наша участь неясна.

Моцарт. Венские концерты.
Конопля. Чабрец. Полынь.
Торный путь ведет от центра
В пыль распаханных пустынь.

Больно! Больно! Пить охота.
Я не против и не за.
Тополиная пехота
Приземляется в глаза.

Сохнет горло. Разум тает.
Пух летает. День идет.
Человек не понимает,
Как он коротко живет.

Как он сам смешон и краток –
Словно сбивчивая речь,
Что должна миропорядок
От коррозии сберечь.

Моцарт. Венские концерты.
Холод. Ветер. Град с дождем.
Жизнь приносит нам проценты,
Там, где мы их и не ждем.

Мысль беспомощна по сути,
И в трясине топких дней
Изнывает и буксует
Страсть, заложенная в ней.

И поэтому отчасти
Мир безжалостен и сух,
И хоронит наши страсти
Снег, кружащийся, как пух.

И летят, кружатся звуки,
Сообща узор плетут.
Поздно! Поздно! Наши внуки
Наших писем не поймут.

1979

КЛОСТЕРНОЙБУРГ-КИРЛИНГ

В игрушечном австрийском городке,
Где умер Кафка, где к воскресной мессе
Стекаются солидные машины
Умеренно радушных горожан,
Где по холмам опрятные коттеджи
Вещают о покое и достатке,
Как будто бы заложенном природой,
В Аркадии на бюргерский манер,
Где больше аккуратности, чем вкуса,
И вдохновенья меньше, чем ума –
А воздух все же полон красотою,
В богатом пригороде пышной Вены,
Построенном, наверное, нарочно,
Чтоб дать покой глазам и отдых сердцу,
Чтоб дать уму и чувству передышку –
Мы здесь живем сейчас. Живем и смотрим
На красные октябрьские фонтаны
Лоз виноградных, на цветную гамму
Лесов, домов, холмов, автомобилей,
Мы слушаем старинные органы
Суровых храмов, устремленных к небу
Готическими страстными зубцами,
Мы разбираем странные названья,
Внимательной козой глядим в афиши.
Воскликнуть бы: "Остановись, мгновенье!" –
Но тайная, неведомая горечь
С чеканным привкусом немецкой речи
Щекочет горло и полощет щеки.
Где наша жизнь сегодня? Словно шуба,
Что скорняком взята в перелицовку,
Она – расчленена, она – в работе.
Мы ждем, пока ее сошьют по-новой –

В игрушечном австрийском городке,
Где умер Кафка.

1987

        *   *   *

А что, как всегда, утешает, так это листва.
Шуршит под ногами, мерцает, слетая на землю.
Ах, новоанглийская осень, какое везенье,
Что ты существуешь и тянешься до Рождества.
Все лучшее – даром, беспошлинно. Кроны дубов
Багровым сияньем окутаны в утреннем солнце.
Не думал почти, не гадал, не предвидел – да вот –
Шуршу. Ну а далее – как повезет, как придется.


Куда ни потянешься мыслью – уткнешься опять
В сцепление жесткое, в связь временных промежутков,
В котором одна шестеренка с неопровержимостью жуткой
Цепляет другую. А станешь судьбу примерять,
Как галстук у зеркала – бросит в нежданную дрожь:
Все пятна да полосы – в них ни ума, ни ранжира.
Природа пирует без спешки. И ты в ней живешь,
Пока соответствуешь ритму осеннего пира.


Когда по ночной автостраде под Шубертов звонкий концерт
Куда-то лечу и, сшивая отдельные кадры,
Картину дорожную импровизируют фары,
То ясно, что это движенье дороже, чем цель.
А лист желто-красный, припав к ветровому стеклу,
Ввиду чародейства какого-то не улетает.
Он сорван порывом. Но он – не иголка в стогу,
А жизнь, что трепещет под ветром.

И музыка все подтверждает.

1988

     ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

В предзимнем Ботаническом саду
Прозрачность цвета, чистота рисунка
С холодным светлым воздухом в ладу
И требуют от чувств и от рассудка
Гармонии. Прекрасна и проста
Картина дня – случайное богатство.
Я знаю, как священна немота,
Когда любое слово – святотатство.


Мне не был воздух родины чужим,
Я не искал дороги в жизнь иную.
Кого благодарить – судьбу? режим?
За то, что я повторно существую,
За этот день, за то, что к ноябрю
Так зелена трава, за тишь такую?

Мне хочется сказать: Благодарю.
А шепотом добавить: Не взыскую...

1988

        *   *   *

Запах лилий в Музее Фрика,
Сарджент с Тернером – по стенам...
Восхитительно безъязыка
Красота, открываясь нам.

В этой жизни, где все – впустую,
Где от прошлого – ни шиша,
Почему-то не протестует,
А смиряет себя душа.

Легкий свет на ограде сада
Да темнеющее окно.
Ничего, ничего не надо,
Кроме главного, что дано.

Дня – в избытке, а жизни – мало.
Но рассеялась кутерьма –
Словно озеро засияло
Мне с Гречухинского холма.

Словно солнышко в низких тучах,
Отражаясь на глади вод.
И давай же на всякий случай
Попрощаемся наперед.

Все простим, обо всем забудем,
Перекрестим друг другу лбы.
Ибо будем или не будем –
Вне пророчества, вне судьбы...

Дайте мне оправдаться словом,
Грех – судить меня по делам.
Я не часто желал дурного
И стыдился, когда желал.

В чаще – дикая ежевика...
Видно, есть в нас какой-то прок
Даже в этом Музее Фрика,
Здесь, в Манхэттене (штат Нью-Йорк).

1990

        *   *   *

Ничто не нарушает тишины.
Как иногда приятно очутиться
В глухом углу непуганной страны,
Где будят только прошлое да птицы.

Прошла ли жизнь – ты спрашиваешь? Да.
Точней, все то прошло, что жизнью мнилось.
Остались сосны, реки, холода,
Дожди, прогулки да Господня милость.

Благополучным быть не тяжело:
Расслабься, улыбнись, забудь печали.
Любовь и ненависть, добро и зло –
Уже не так контрастны, как вначале.

И жажда истины былую власть
Утратила. Пришла пора такая,
Когда всего важней, чтоб речь лилась
Мелодией, утесы обтекая.

И дом чужой, и жизнь уже давно
Своей не кажется, да в том ли дело?
Здесь тихо и тепло. Мне все равно.
Вот – мой предел. И я – хочу предела.

1990

        *   *   *

За пустым занятием за этим –
Накопленьем света и тепла –
Жизнь пройдет, а мы и не заметим,
Не поймем, зачем она прошла.

Все сойдется в заунывной ноте –
Словно дождь колотит по мосту:
Жизнь была существованьем плоти,
Уползаньем смысла в пустоту.

Но нельзя унизиться до плача –
Чуток страх, да не по чину честь.
Есть у нас последняя задача:
Все принять и слово произнесть.

1991