НИЗОВКА
Дует низовка, и серая вена реки
Вздулась до боли. Когда подъезжаешь к Аксаю,
Кажется, будто в лодчонках своих рыбаки
Белые полосы в воду с ладоней бросают.
Дует низовка и треплет прибрежный тростник.
Время замедлилось. Взгляд отвести неохота
И невозможно. Сильнее созвучий тройных
Заворожит бесполезная эта работа.
Дело не в ветре, не в пене на гребнях, но в том,
Что – уничтожить траву непокорную силясь –
Нас от рожденья до смерти влекущий повтор
Ветер творит – с мирозданьем смиряющий синус.
Бьющийся синтаксис лишь повторяет зады
Чьих-то терзаний. А в сущности, что непонятно? –
Чувствует жизнь, что когда-то она из воды
Вышла на сушу и хочет вернуться обратно.
Чувствует жизнь, что у этой венозной волны
С кровью венозною – неоспоримое сходство
И что рептилии так же, как воды, вольны
Снова прийти воевать за свое первородство.
1978
ОСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
Придыханьем – и только им – диктуется ритм. Смысл
Подчиняется ритму с легкостью,
как "жигули" – баранке.
В конечном итоге – дыхание – наш повелитель. Мы
Просто плаваем в воздухе. Осень. На полустанке
Деться и скрыться некуда. Дождь.
Не скажу: "как Бог" –
Но вездесущ. И холоден. Видимо, брат на брата
В такую и шел погоду. "Новороссийск – Тамбов"
Подходит, грязными стеклами взирая подслеповато
На вымокшие строенья и рощу антенн. Плоды,
С деревьев еще не снятые (не повсеместно, а кое-
где), несуразны, как будущее. От воды
С землей ничего не станется, – она пребудет в покое
До весеннего равноденствия. Выглянувший пассажир
Тут же скрывается в тамбуре, ошарашенный этим видом.
Скоро двенадцать.
Не так, чтоб уж очень хотелось жить,
Но все на том и построено,
что вдохом диктуется выдох.
1979
* * *
Душа, как считают ученые, размещена
В правом, неречевом полушарии мозга,
И слова для нее непонятны, как азбука Морзе
Для крестьянина из Нигерии. Ярчайшая тишина
Окружает душу. Лишь в сентябре в горах
Бывает такое – когда рельефна любая жилка.
Высказать душу словами немыслимо так же, как
Дотянуться губами до собственного затылка.
Жизнь подобна наркотику в том смысле, что из нее
Душа извлекает образы. Но при этом
Сердцевина предметов заполняется невыразимым светом,
Тем самым, который из Шанхая переправляют в Нью-Йорк
В виде морфия и героина (риск! но зато – барыш...).
Не поладив с этой реальностью, наркоман устремляется к лучшей,
В силу вялости мысли не понимая лишь,
Что все его озарения – достаточно частный случай.
Можно считать окончательно установленным, что одно
Полушарие имеет с другим структурно довольно мало
Сходства. В правом бессистемно накиданы как попало
Образы и порывы. В левом – упакованы, как домино,
Каркасы слов и понятий. Так уж устроен мозг.
А душу высказать – хоть не корми хлебом –
Хочется. Поэзия – это висячий мост,
Соединяющий правое полушарие с левым.
1979
* * *
Отчаяние обучает особой структуре фраз –
Резкой и хрупкой. Смысл проявляется позже.
Никакая жизнь не бессмысленна. Это раз.
Никакая смерть не бессмысленна. И это тоже.
Если выйдешь осенью из дому и сквозь щель
Смотровую – вниманье вовне направишь,
Разглядишь за колыханьем зонтов и плащей
Шевеленье тонких душевных клавиш.
Что с того, что мы втиснуты в плотный, тугой каркас
Платья, кожи и черепа, в должности и регалии.
Никакая жизнь не бессмысленна. Это раз.
Никакая смерть не бессмысленна. И так далее.
Искусство нас обучает муку сводить к игре
В звуки и символы, что нехорошо, поскольку
Вина должна быть искуплена. Но, как и всякий грех,
Игра такая имеет глубокую подоплеку
В нашей природе. Действительно, ведь за какой-то час
Столько в нас перемалывается тьмы и света!
Никакая речь не осмыслена полностью. Раз.
Никакая речь не бессмысленна.
Даже эта.
1978
СОЛДАТСКАЯ ЛОГИКА
– Товарищ сержант, что такое логика?
– Это ты, Сидоров, брось! Я тебе скажу,
что такое наша, солдатская логика.
Видишь, стоят два дома, у одного
крыша красная, а у другого – зеленая.
Вот так и человек – жил-жил и умер.
(Из анекдота)
Будущее проблематично. Настоящее – иллюзорно.
Прошлое – дело прошлое, и о нем говорить не стоит.
Реальна проблема опыта, а опыт малореален.
Жил-жил человек и умер –
квинтэссенция всех философий.
Кто-то родил Давида, а Давид родил Соломона.
Соломон научился мудрости, но не по отцовой части.
Тогда, на заре истории,
он мудрость попутал с грустью.
Столь ясной и чистой грусти никогда потом не бывало.
Видишь, стоят два дома –
с зеленой и с красной крышей?
Иосиф родил Иисуса и укрыл его от репрессий.
Иисус был способный мальчик,
вполне мог бы стать раввином,
А умер ужасной смертью. (Слишком мрачно
смотрел на вещи.)
_Лев родил Сергея, а Сергей родил Александра.
По стечению обстоятельств
воспитался в нем дивный гений.
Был он легок – шалил, проказничал,
но (как-то так, постепенно)
Желчен стал, раздражителен, помрачнел и осунулся.
И погиб. (А запомнился –
царскосельским проказником:
Пунш, Парни, вдохновенье...
Смерть – отдельный сюжет).
Мир мрачнеет – заметили?
Уж на что – армянское радио,
А в последние годы выдохлось!
И как изменился климат?!
(Прежде такого не было.) Плод учения горек
Точно так же, как корень. Видишь, стоят два дома...
Ладно, ребята, поехали. Выпили. Закусили.
Будущее – неотвратимо. Настоящее – непреложно.
Прошлое – беззащитно. Исправленному – верить.
Любой сержант правомочен остановить мгновенье.
Выполнишь и доложишь –
философия всех квинтэссенций.
Когда-то считалось, что мрачность –
заболевание крови.
Предписывали к обеду красное пить вино.
Видишь, стоят два дома? –
под зеленой и красной кровлей.
Жил-жил человек и умер. Вот то-то и оно.
1980
* * *
...И все, что исходит от нас, возвращается к
нам. И если неузнанным, то все равно – не забытым.
Так ходят кометы по замысловатым орбитам, так тянет
поэтов к сюжетам и рифмам избитым. И
невозвратимое – тоже вернется, и сам понять не
сумеешь: прошедшее медленно длится, иль снится
грядущее, или, как та плащаница, которая чудо в
Турине, нетленны любимые лица, и знал ты, и помнил
всегда, что не может ничто раствориться – ведь все,
что исходит от нас, возвращается к нам.
Прямых не бывает, любая кривая ведет в исходную
точку, и мы возвращаемся сами, и если мы смотрим на
что-то другими глазами, то это всего лишь иллюзия.
Наоборот, в момент узнавания мы совершаем
открытье – ведь все, что исходит от нас,
возвращается к нам, посмотрите в себя и вокруг
повнимательней – и разглядите... А впрочем,
пожалуй, не стоит, не надо. Вперед!
Вперед – и смелей. А иначе затянет в трясину,
ведь все возвращается, все – а не то, что хотим. И
если отцовская боль адресована сыну, она возвратится
и сдавит объятьем стальным. У мифов жестоких, у
страхов – надежный фундамент, но только не боги
карают, а то, что с годами все, что представлялось
далеким, забытым, чужим – воротится к нам в
искаженном, но подлинном виде. Узнаешь ли прежнюю
легкость в смертельной обиде, признаешь ли в
страшном недуге случайную ложь? А самое главное –
сам ничего не вернешь. И нечего злиться,
безумствовать, рявкать: "Изыди!" Не выберешь
места, и форм не укажешь, и час, увы, не назначишь,
и не остается иного, как ждать. Ждать покорно,
покуда вернется – как все возвращается к нам, что
исходит от нас.
1985
АБСТРАКЦИЯ № 714
Наезд кинокамеры. Время – под снос.
По части финансов – запущенный случай.
По части прогнозов – надежный прогноз:
Поскольку процент попаданий возрос,
Идти врассыпную, не двигаться кучей.
Морковь да петрушка, чеснок да укроп.
Пора улучшать отношенья с Китаем.
По части надежды – что по лбу, что в лоб.
Хорошее место – глубокий окоп,
Однако прицельность огня возрастает.
Коня не забыли внести в прейскурант?
Веселая злость лучше слабости скорбной.
Майорское слово – как праздничный бант,
А совесть, которую пестовал Кант,
Глупа и упряма, что идол двугорбый.
Полцарства – за клячу, полжизни – в залог.
Но все ли в ажуре по части таланта?
Врагов уничтожил, да сам занемог.
А если – о Кантовом Боге, то Бог,
Он, ежели есть, обойдется без Канта.
Нет это не мы отщепенцы – они,
Жених в орденах, в бородавках невеста,
И это у них ни друзей, ни родни,
И это они ежечасно одни,
И в будущем времени нет для них места.
Заблудимся в этих барханах! Да ну
Их к эдакой матери – правду и опыт.
Ведь все растяжимо – и вбок и в длину.
Я панцирь ослаблю, колчан отстегну
И меч зашвырну в подвернувшийся омут.
Забудемся в этой пустыне. Айда!
Но нынче прогресс в отношенье наводки,
Морзянка пиликает, и провода
Верблюдам нужней, чем питье и еда.
А русский солдат победит и без водки.
Наезд кинокамеры. Площадь пуста.
Что может быть крепче заверенной дружбы?!
Болезнь (как и миф!) переносят уста.
Сидят на ветвях крокодилы, Устав
Читая по профилю внутренней службы.
1985
ЖИЗНЬ
Ну, будет трепаться: сбылась – не сбылась.
Печальною шуткой и правдой прискорбной мы только
упрочим жестокую связь. А жизнь не сбывается –
просто проходит. Нет, жизнь не "вершится" – жизнь
тихо течет меж пальцев водой из открытого крана. Не
мы ее строим, похоже, что нас, как камушки – море,
она непрестанно катает, шлифуя. И нет нам покоя,
пока мы не примем в ее преисподней стандартную форму
и цвет однородный. За что нам – забвенье, а
жизни – почет.
Я лягу пораньше и крепко засну. Я в сон окунусь,
я во сне утону, я в сон опущусь, растворюсь в нем,
исчезну... Мне жизни не жалко. Я сплю, а она, как
служба солдата, идет. И с железной логичностью –
сбудется. Нам не ясна ни тайна огня ее, ни подоплека
глубинного холода. Мерзнут сердца. Быть может, душа
превращается в кокон, чтоб бабочкой выпорхнуть после
конца?
Довольно болтать – не о жизни загробной мы
думаем. Небо – темней и темней. И жизнь нас
глотает, сужаясь, подобно тому, как составы глотает
туннель. Стал перечнем кратким кадастр подробный
возможностей наших. А мы – лишь о ней взываем и
молимся. Страшно –смириться с жестокостью жизни.
Мы знаем, наш мир уродует души и пачкает лица, и
время течет через нас, как эфир, отвергнутый
физикой...
Тьма золотая... Все – в будущем... Гелиос поит
коней...
Как камушки, жизнь нас шлифует, катая. А мы,
дураки – все о ней да о ней!..
1978
И ЕЩЕ
...Еще подумал, что память на голос
у нас гораздо точнее, чем на лицо.
А. Битов
А память на голос у нас гораздо
Точнее, чем на лицо.
И еще: если чувство перегорает,
То лежит на сердце свинцом.
И еще: наиболее страшная тайна –
Подтверждение личных примет –
Будто некий образ таял и таял,
Оказалось: исчез предмет.
Равнодушней око, и мысль, похоже,
Заземленнее и скучней.
Только звук проносит мороз по коже
И рождает в сердце капель.
И еще: глаза не выносят сини
И находят зеленый цвет.
Или – так: нога заскользит по глине
И душа отлетит в кювет.
1987
МОЦАРТ. СИМФОНИЯ № 40
Эквивалентов нет у музыки бесстрашной.
Я долго не писал. Глухая немота
Мне карою была. И вовсе не проста
Молчанья моего пустая сердцевина.
Все обусловлено. Давай считать до ста.
Давай молчать до ста. Давай вздыхать – как глина
Осенняя. Давай пойдем в кино.
Я долго не писал, но это все равно.
Давай заварим чай. Поговорим про сына
И ляжем спать пораньше. Дождь идет.
Эквивалентов нет у музыки бесстрашной.
Я долго не писал. Вдруг сделалась темна
Простая суть вещей. И стало вообще
Невыносимо жить. Пугается порою
И опытный пловец, представив путь до дна
Сквозь толщу черную. Взгляни, как у окна
Танцуют ветви, выпрямляясь снова,
И дерево с упорством часового
Не сходит с места. Листьями, корою,
Спрессованной материей ствола –
Оно живет. Завидны мне, не скрою,
Его безделье и его дела.
О нет, я не ропщу. Хотя судьба сурова,
Но – справедлива. Видимо, она
Затем к нам так строга, что музыка должна
Рождаться из волны и, как вода – сквозь сито,
Просеиваться. В звуках – Афродита,
Но не Афина! Вот, опять, увы,
Идет в атаку ветер. Подтянув
Свои резервы, мчится, опьяняясь,
На дерево. И я переверну
Свой черный диск, и все пойдет с начала –
_Пловец, чей разум бездна испугала,
Под ним простершаяся, жертвой дну
Окажется. Случайных элементов
Нет в музыке. Давай считать до ста.
Давай пойдем в кино. Какая пустота!
Жизнь – музыка, и мы живем с листа.
Живем как звуки. Без эквивалентов.
Давай пойдем в кино. Дождь кончился, а ветер
Не утихает. Дерево живет.
Эквивалентов нет у музыки бесстрашной.
Я долго не писал. Ах, как она спешит,
Симфония. Стрела вонзится в щит,
Конь упадет, боярышник увянет,
А жизнь не остановится, не станет
Покладистей. Смятение души
Мешает действовать. И я теряю годы.
А прежнего всевластия свободы –
Ни в замысле, ни в форме. Нечиста
Суть музыки. И суть любви. И, вроде,
Нечисто все в природе... В том же роде
Продолжить ли? Давай считать до ста...
Пусть снова чернота рождает звуки...
Все обусловлено...
Однако, неспроста
Не утихает ветер, и, как руки,
Танцуют ветви на ветру, и жив,
Как дерево упорный, лейтмотив,
Просящий у кого-то на поруки
И дерево, и ветер. Как он ловко
Находит аргументы – в дураках
Оставит он любого. И концовка
Не у меня, а у него в руках.
1978
СПИЧКИ
Я по комнате метался,
Почему-то спички жег,
Бесконечно собирался
Заниматься – и не мог.
Я ничем не занимался –
Намечал, отодвигал,
Час за часом волновался,
Поднимался, опускался,
Изводился и страдал –
Как в болото погружался.
Время попусту терял.
Но к чему-то пробивался,
В чем-то все-таки менялся,
Что-то все же понимал.
Память вытолкнула напрочь
Злотерзанья этих дней,
Ничего они не значат
В жизни нынешней моей.
Только помню – как метался,
Спички попусту палил,
Заниматься собирался,
Проклинал себя, клеймил.
Шел апрель и было сыро,
Маг за стенкою рыдал.
В общем, этот опыт сыну
Я никак не передам.
Сын сегодня по квартире –
Черт его не разберет! –
Вот уже часа четыре
Тупо ходит взад-вперед.
Спросишь – вскинется, обидит,
Дерзостей наговорит.
Ходит-бродит с мрачным видом,
Просто временем сорит.
Крутит кубик по привычке
(День пропал наверняка).
Хорошо еще, что спички
Не придумал жечь пока!
Я хочу, чтоб он счастливым
Был и не блуждал во тьме.
Как помочь ему? Как вывих
Вправить? Мне бы – сделать вывод,
Нечто вроде резюме.
Только как я ни старался,
Сколько слов ни разводил,
Забывался и сбивался,
Повторялся и твердил,
Что и я вот так метался,
В темный омут погружался,
Взад-вперед весь день ходил,
Изводился и терзался –
Спички зря переводил.
1986
ЧЕРЕЗ ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ
Е.
Вот, мы опять гуляем над Невой –
Как в юности. И вздыбленные льдины
Опять прекрасны. Да и мы с тобой
Когда – припомни! – были так едины,
Как этою печальною зимой! –
Неужто я нуждался – Боже мой! –
В напоминанье, в крике петушином –
Чтоб вспомнить?..
Вот, через двенадцать лет,
Мы вновь молчим на улицах вечерних,
И в мглистом небе сумеречный свет
Спокоен, но настойчив, как учебник,
Уверенно трактующий предмет.
И он нас учит с ясностью последней,
Что смерти нет.
1983
ПАДЕНИЕ
Ничем мы не связаны в этом пространстве холодном.
Мы падаем рядом, и в нашем паденье свободном
С одним ускореньем летим неизвестно куда,
И нас провожает безумие взглядом голодным,
А сверху сияет фонарь – голубой, как звезда.
Как нас угораздило в эту безмерность свалиться?
Мы обречены. Но покуда падение длится,
Фиксирует в нас неизвестный, но чуткий прибор
Знакомое лишь космонавтам и самоубийцам
Волшебное знанье ненужности всяких опор.
В свободном падении – значит: в свободном полете.
Возможно, что просто душа отделилась от плоти,
И светлый фонарь только в памяти нашей взошел.
А может быть, это неверно, и даже – напротив –
Душа стала плотью, и плоть совместилась с душой.
Здесь важно другое: что в этом полете свободном
Мы сходное можем увидеть в предельно несходном,
Чего не увидишь иначе – как силы ни трать.
Как новые люди в паденье своем первородном,
Мы все потеряли. Нам нечего больше терять.
1977
ВОЗВРАЩЕНИЕ
– Свидание в городе? Что за чушь?
В городе мы – едва
Знакомы. Короче, я не хочу.
В городе, где трава
Отдает бензином, где зреет пыль,
Где не видишь звезд?! И потом:
Мы – обычные люди толпы –
Там, за этим мостом...
По крыше автобуса бьет вода.
Так и жизнь потечет – по дню...
– Когда мы увидимся? – Никогда.
– Ладно, я позвоню.
1980
* * *
Подготовлен эпохой достойный итог,
Дарвинистский шедевр – обезличенный Янус.
Добродетель себя выдает за порок,
Чтоб общественность меньше над нею смеялась.
Как ее отличить – в том же модном шмотье,
С той же самой стерильной усмешкой Джоконды?
На готовой еде, на стандартном питье,
На терпимом пайке удовольствий законных.
Выдает за порок – и не то, чтобы нам,
Даже дочери, даже супругу не выдаст
Ностальгии по тем золотым временам,
Где одежда, надежда и правда – навырост
Ностальгии по тем каннибальским годам,
О которых не знает, не ведает толком,
Торопливой помадой – по сжатым губам –
И довольно, достаточно этим подонкам.
"Я любил бы тебя, но века – за спиной" –
Как поется в каком-то убогом романсе.
Может, в мире ином, может, в жизни иной,
Где-то там, на Луне или даже на Марсе.
1986
* * *
Он спешил, и забор отражал его левым плечом. И
дом ее был за углом, и в песочнице дети играли. И
разве он знал, что подходит финал пасторали? А
дождь, словно мальчик, играл деревянным мечом. Забор
огибал его, воздух взлетал на дыбы, и лица домов
искажались от сна и движенья, а мелкие лужи
уродовали отраженья. И старый забор задыхался от
быстрой ходьбы.
Озноб и сумятица не проявлялись пока, но все
вариации темпа уже оскудели, остался лишь путь к ее
дому – лишь косинус фи и длина – а радость
склонилась к ущербу, как будто луна в конце своей
третьей – начале четвертой недели. И ритм
задыхался, сбивался, валял дурака.
А дальше все просто – зеленая кнопка звонка,
потом выключатель, замок, а потом и рука; но стоил
ли он этой долгой ходьбы и дыханья – дымящийся чай
на столе? (И румяный пирог.) И в наши о том
рассужденья закрался порок, закрался тупой холодок в
этот добрый мирок. И быть он веселым не мог и
обманывал все ожиданья.
Вернемся назад, повторим построенье дворов.
Позволим герою открыть многозначность миров, свою
многоплановость, смелость дождя и тумана. А если при
этом откроется старая рана – готов для него
нерушимый родительский кров, без буйных восторгов и
слишком обильных пиров (у нас все нормально,
работаем, папа здоров), покрашены трубы и в кухне не
каплет из крана.
Прокрутим еще раз дорогу, детей и песок.
Напомним ему, что в кармане – еще адресок, что
можно иначе использовать этот часок. Не слишком ли
поздно? – Восьми еще нет, слава богу!
Но он продолжает идти и забор догоняет его но он
предвкушает торопит свое торжество и вот ее дом и
окно ее светится тоже и свет из окна как нацеленный
в сердце клинок рука поднимается пальцы находят
звонок – – –
Мы сделали все, что могли. Мы ему не поможем.
1976
* * *
Вранье, возбуждение, черный монах, свеча на
столе, диалог для проформы... Срубить все деревья,
разбить все плафоны, предаться любви в этих голых
стенах! Но холод, но холод! – как ночь на
платформе... Прижмемся теснее друг к другу. Все в
норме. Вранье, возбуждение, черный монах...
Идиллия? Да. Но не стоит продленья. Не надо
любви. Не желаю прощенья. Однако не жарко. Подброшу
поленья. Пора. Уже поздно. Реалии стерты почти. Так
старые письма мертвы до второго прочтенья и снова
становятся болью – попробуй, прочти!
Прижмись ко мне крепче. Играют не в масть и
путают карты мое и твое провиденье. Зачем нам нужна
эта ночь? Нереально продленье. Мы взрослые люди. К
чему эта детская страсть? Попытка реванша – украсть
и припрятать мгновенье, но в том-то и фокус, что
здесь невозможно украсть.
Ноябрь за окном. И ветвей кружева. Пора
собираться. Пора прекращаться идиллии дивной.
Пустые слова.
Пустые надежды...
Мы – будем встречаться?!
Тепло... Хорошо...
Догорают дрова.
1976
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ
Как жизнь обозначила линии тока! Не сыщешь
конца, не найдешь и истока. Жестоко!
...Входи же, снимай пальтецо. Желаешь ли выпить?
В наличье – винцо. Ты все не стареешь, и нет тебе
срока...
Я в этой трагедии сбоку-припеку, не первое и не
второе лицо. И если в ремарках судьбы разобраться,
ягнят, так сказать, отделив от козлят, то мне здесь
отводится роль Розенкранца (из второстепенных,
которых казнят).
Я – чаша с отравой, утерянный перстень, я –
спутанный адрес на тайном письме. Короче – ее
лебединая песня (а разницу в возрасте держим в уме).
Но нет розенкранцев отдельно от пьесы (тюрьма с эйр-
кондишн и ложей для прессы, но все остальное – увы,
как в тюрьме). Я – гниль декораций и музыки
плесень; ружье, что без дела висит на стене.
Случайный гонец с запоздавшею вестью. Но дело, я
знаю, совсем не во мне. И даже героям пока
неизвестно продление логики текста вовне.
И что я Гекубе, и что мне Гекуба?! (Цитата.
Здесь "третье лицо" ни к чему.) Трагедия – в
действии. Пей же свой кубок...
Твой текст адресован не мне, а ему...
В жестокой борьбе, где нельзя по-иному прорвать
обстоятельств стальное кольцо – как мало я значу!
Я – флейта, я – омут, я – крыса.
Я – случай.
Я – третье лицо.
Я – тихая фраза для чуткого уха.
Я – кровь на рапире.
Я – третье лицо!!
Трагедия склепана намертво. Глухо.
...Входи. Не волнуйся. Давай пальтецо...
1976
* * *
Зачем он лгал и с каждым новым словом запутывал
в бесцельное вранье и сам себя и, в сущности, ее,
описывал и местность и жилье и в воодушевленье
бестолковом в реальность этих бредней верил сам?
(Прислушивался к мнимым голосам и брал за
несомненную основу вчерашний вымысел.) Зачем ему
понадобилось это и... к чему? – В полусекунде от
живой печали и в полушаге от души живой. ...А он бы
мог ручаться головой, что абсолютно честен был.
Вначале...
Так на вокзале в общей толчее вдруг,
обознавшись, бросишься к кому-то, еще не зная – для
чего, к кому?
Он сознавал, что и она к нему метнулась так
же – в толчее вокзала – и вопреки резонам узнавала
в нем незнакомца. От его лица она упорно глаз не
отрывала. И этому могло не быть конца ввиду такого
странного начала.
Когда все это было? Никогда.
Однако отходили поезда, и в хриплом репродукторе
звучала попеременно музыка и речь. Он понял, что она
его встречала, и здесь недопустимо – пренебречь ни
описаньем грязного буфета, ни кратким указанием на
час (двенадцать двадцать) есть прямая связь с тем
обстоятельством, что было это летом, что выглянуло
солнышко и грязь после дождя мгновенно высыхала... И
станет ясно – сказанного мало, и надо резко
сдернуть покрывало и рассказать – откуда он? Куда?
Зачем в пути меняет поезда? – А чтоб совсем уже не
возникало вопросов, – объяснить, зачем она вдруг
очутилась в зале ожиданья вокзальном... Не забыть
упомянуть, что поезд принят был на третий путь...
Как будто это все существовало! Как будто это
все не кружева, не бегство, не увертка от прямого
решения! Оно у нас одно. И слово будет произнесено
впоследствии... Но разве это слово изменит в жизни
что-нибудь? Под ним – что кроется – поди пойми,
попробуй...
Все началось сравненьем затяжным, метафорою
трехкилометровой, ночной прогулкой. Кажется, тогда
совсем не лето было... Но кого же он обмануть
хотел – себя, ее? Ведь ясно знал – убийственно
вранье, вдвойне – самоубийственно, зачем же он лгал
и с каждым словом увязал в бессмыслице? –
Тому виной – вокзал, его сумбур, гуденье и
кипенье, тому виной – билет, толпа, буфет, задержка
поезда на десять лет, люминесцентных ламп холодный
свет и репродуктора упрямое хрипенье.
1976
В ЧУЖОМ ДОМЕ
Там ставни хлопали и стекла дребезжали. Там
яблоки зеленые лежали, мерцали их упругие бока. И
боковым, всесознающим зреньем чужая жизнь глядела с
подозреньем на то, как мы валяли дурака.
Как сон принцессы, повара и замка, был этот дом
и завершен и замкнут, и каждого предмета естество
отказывало нашему вниманью. А их готовность к
сосуществованью казалась оскорбительней всего.
Все самые обычные явленья – процессы
растворенья и горенья – осуществлялись здесь иным
путем. Кровать белела с девственным испугом и вся
была на час к твоим услугам, чтобы навек забыть тебя
потом.
Лежала книга в скверном переплете, и находила
выход в анекдоте растерянность, сквозившая во мне.
Шло время. Пальцы скатерть теребили. А нас не знали
здесь и не любили, и не давали быть наедине.
И эта заторможенность сюжета была подобна
принесенью жертвы душой и плотью, хлебом и вином. И
взгляд, отталкиваясь от чужого, бродил и
останавливался снова на кружке, перевернутой вверх
дном.
А ты, как укротитель на арене, спокойно
приручала светотени неправильно устроенного дня и
совмещала с явью заоконной и напряженье встречи
незаконной, и мир вещей, и время, и меня.
1977
* * *
Она сказала: в жизни есть длинноты, но если
положить ее на ноты и оркестрантам уплатить
вперед... – короче, были б силы и банкноты – и
можно жить, не чувствуя длиннот.
Но смысл и голос жили в ней раздельно, и смысл
хитрил, а голос неподдельно взывал ко мне:
пожалуйста, молю! – не надо так жестоко и бесцельно
затягивать свиданье, как петлю!
Я ей ответил: это иллюзорно. Сфальшивит скрипка,
и фагот позорно собьется, и устанет пианист.
Длинноты плодотворны. Самый черный твой день – он
так же дорог. Оглянись!
Шел нудный дождь. Вселенная промокла. Сгущалась
мгла. Запотевали стекла. Стоял ноябрь. Тянулся
диалог.
И это было непереносимо, как жизнь – когда ее
покинул Бог.
1977
* * *
Перетерпеть? – ну что же, я все перетерплю.
А только вот привыкнуть – не привыкну.
Кого любил когда-нибудь, вовек не разлюблю,
При встрече вздрогну, при прощанье – сникну.
Что было, и что не было, и все, что без стыда
Я выдумал – останется со мною.
Опять наступит осень, настанут холода,
Опять забьется ветер за стеною.
И снова затрепещет, словно ставня на ветру,
Душа моя с надеждою слепою,
И снова мне покажется, что я сейчас умру –
Как только мы расстанемся с тобою.
1977