ВО ВРЕМЕНА ТИБЕРИЯ
Формально – Римом правил вовсе не
Тиберий, а (от имени народа)
Сенат и консулы. Но стиль, Нероном
Потом блестяще развитый, вполне
Наметился. Что первый гражданин
Произнесет – то будет приговором.
А так как он, покинув Вечный Город,
Жил в Капуе, где шрамов и седин
Позорил славу – выжив из ума,
Как гнусный варвар в мерзостном разврате
Барахтался – с решеньями в Сенате
Отцы-сенаторы его письма
Упорно дожидались. (Добродетель
Исконно римская – терпение). В те дни
Сенаторы умели ждать. Они
Умели ждать – Юпитер им свидетель!
И цезарь слал им письма. А в конце
Благодарил за все Сенат свободный,
Понтифик, принцепс и трибун народный
(Бог, вождь, народ – и все в одном лице).
Склоняясь перед крепнущим режимом,
Друзья у Рима множились в числе.
Царил порядок. Некто на осле
Въезжал в ворота Иерусалима.
1979
ЧИТАЯ "МАЗДАК"
Этой осенью в этой державе
Трудно сердцу и страшно уму.
И так сладко в отрыве от яви
Щупать времени плотную тьму.
Как персидский ковер жесткотканный,
Как восточный немыслимый зной,
Обучившийся жить пустяками
Вдруг изведает холод сквозной.
О роскошная спесь Византии
И персидская звонкая спесь!
Мы не хуже, мы просто другие,
И эпоха сегодня не здесь.
Сумасшедшая правда Востока –
Быть безжалостным, жить по прямой,
Умирать ради славы пророка...
Как расстаться нам с этой чумой?
Что история? – если из праха
Возродиться судьбе не дано.
Мы – как тень ослепленного шаха,
Как ушедшего озера дно.
Что история? – если с годами
Проступает страшней и свежей
Повторяемость мук и страданий,
Одинаковость всех мятежей.
И уже одинаково мнимы,
В равной мере пусты и страшны
Разорители и пилигримы,
Устранители и болтуны.
Что история пятого века
Кроме всяких легенд и красот? –
Лошадь дохлая, труп человека,
Кал верблюда, овечий помет...
Толпы, казни, толкучка у храма,
Мерзость власти, ничтожество слуг.
Как бездонна помойная яма,
Над которой возносится дух!
А на улице – воздух стеклянный,
Успокоенность ровных огней
И – из памяти – радостью странной:
"Жизнь прошла. Не грустить же о ней".
Нету тяги дойти до истока,
Нет охоты идти по прямой.
Запад несколько мягче Востока.
Хорошо бы вернуться домой.
1989
ПРИВАЛ
– Далеко ли отсюда до места? –
У Иосифа отрок спросил.
– Это, сын мой, пока неизвестно,
Набирайся терпенья и сил.
– Далеко ли отныне до срока? –
Стал тогда он расспрашивать мать.
Улыбнулась, вздохнула глубоко
И ответила: "Лучше не знать".
Было марево зноя дневного
Живописных видений полно.
Было все первозданно и ново
И еще не вполне решено.
И еще колебался, быть может,
Всей немыслимой мыслью своей
Тот, кто горькую чашу предложит
И безмолвно прикажет: "Испей!"
1986
* * *
Но Иисус сказал ему: иди за Мною
и предоставь мертвым
погребать своих мертвецов.
От Матфея 8, 22.
Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.
Оставьте дома ваши, жен, матерей и отцов –
Идите за Мной. И сейчас же к нему из углов
Потек человеческий сброд,
угадавший чутьем командира.
И Он посмотрел им в глаза,
неулыбчив, серьезен и строг,
И Он полюбил их за их нищету и порок,
И Он им сказал: Отречемся от старого мира.
Потом они шли – небольшой, но сплоченный отряд –
По знойной пустыне. И Он говорил им, что яд –
Соблазны мирские,
что меч он принес и что мир виноват,
Погрязший в грехе. И что дальше пойдет все по схеме,
Начертанной Им. Средь голодной, безводной жары
Учил, что недолго таиться и ждать – до поры,
А те, кто сегодня ничто, вознесутся над всеми.
Что дальше – известно. Недаром, в конце-то концов,
Учились на этой истории сто поколений борцов,
Все тысячи тысяч горячих и чистых юнцов,
В которых душа не погибла под бременем жира,
Все те, кто готов без боязни
отречься от старого мира,
Где мертвые с плачем хоронят своих мертвецов.
1983
ЛЮТЕР
Хотел ли Виттенбергский богослов
Такого потрясения основ,
Какое вышло? Не хотел наверно.
Он полагал призванием своим
Не сокрушить, а образумить Рим,
Где алчная господствовала скверна.
И мог ли знать сей маленький монах,
Что век уже привстал на стременах
И конь под ним дрожит и ждет приказа?
И разве он повинен, наконец,
В том состоянье мыслей и сердец,
Когда стране необходима фраза.
И мог ли он провидеть наперед,
Какой все это примет оборот
(Предвидеть, так сказать, опасность слева!),
Когда честолюбивый эмигрант
Проявит свой недюжинный талант
И Рим затмит жестокостью Женева?
Неужто он в ответе за костры,
За правила Кальвиновой игры –
Своих идей смертельную изнанку
За то, что – избежав романских пут –
Преследуют, пытают, гонят, жгут
Свободу мысли – вечную беглянку?
Эпоха реформации! – канон
Жестокой трансформации времен,
Обычного кровавого похмелья
Истории вращающийся сон –
Сквозь пляску дат и чехарду имен
К тоске глухой от грозного веселья.
И все же был великим богослов,
Когда изрек он, светел и суров,
Готовый ко всему при неудаче:
"Бог дал мне совесть, и она сильней
Соборов, пап, законов и князей.
На том стою и не могу иначе!"
Как много раз уже произошло
Одно и то же: ненависть и зло
Рождаются из доблести и света.
Кто виноват – эпоха и земля?
Борьба за власть? Безумцы у руля?
Вопросы остаются без ответа.
1985
ПЕРЕД БИТВОЙ
Стали в строй – с топорами, с мечами, с кольем,
В серебристых кольчугах, в рубахах холщовых.
Что историк назвал – "всенародный подъем",
Мне б назвать поточней, только где это слово?!
Перед тем ели лук, попивали квасок,
Получали от князя по полкаравая,
И не спали, крестились на дальний лесок,
По-язычески, видно, на то уповая,
Что сподручнее богу быть там, меж дерев –
Вдруг услышит, прикроет. Ну что их сплотило? –
Ведь не страх, не рассудок, не праведный гнев,
А какая-то нам непонятная сила
Повела их. Особенно в первом ряду –
Тем надежд никаких. Всех скосит без разбора.
Кто огонь в них взлелеял и пламя раздул –
С топором – на топор, с упованьем на бога?
Собрались – от сохи, от силков, от сетей,
Встали рядом владимирцы с костромичами.
Без тяжелых раздумий, без речей, без затей –
Просто встали в ряды, с топорами, с мечами.
1986
* * *
Разыгрываю страсть в манере современной –
Ни декораций, ни суфлера, ни плаща,
Растянутая боль вдоль левого плеча,
Система рычагов над поворотной сценой,
И публика – как саранча.
Нельзя ни вжиться в роль, ни отойти от роли,
Ни обратиться в боль, ни ускользнуть от боли.
Ах, современный стиль!
Откуда ты?
Давно ли
Один актер играет обе роли –
Героя-узника и друга-палача?
Давно ли я вживаюсь в эту "лажу"? –
Все – людям, все – вовне, все – на продажу,
Все – контуром. В открытую. И даже –
Ни декораций, ни суфлера, ни плаща.
1974
БОЛЕРО
Итак, Равель, танцуем Болеро!
Н. Заболоцкий.
Итак, Равель, танцуем Болеро!
Для тех, кто в жизни ставит на зеро,
Для тех, кому любовь – и боль, и мука,
Кто беспокойно ждет ночного стука,
Для тех, кто крик не сменит на перо,
Для нас с тобою, для подруг печальных,
Для звуков исступленно изначальных –
Равель, мой друг, танцуем Болеро!
Пока наш голос различим по тембру,
А боль в груди – по истовому темпу,
В глазах – восторг, а в гриве – серебро,
Сумбур в душе, мелодия на пальцах,
Обыденность, трагичность и опасность,
И юмор – Арлекина и Пьеро...
Плевать на все – танцуем Болеро!
Две мудрости – в смирении и в страсти.
Нельзя любить и умирать отчасти.
Страдать и петь – вот все, что в нашей власти,
Жизнь – преступленье, если в ней серо.
Судьба щедра на радости и беды
Для тех, кто любит жизнь, а не победы,
Для тех, кто музыку не сменит на перо.
Для тех, кто должен жить в круговороте
Прозрений духа и протестов плоти,
Кто обречен сжигающей работе
Своих пружин, закрученных хитро
Качаются безумные качели,
Пытаясь примирить – в душе и теле
(Неразделимые на самом деле) –
Страсть вечную и вечное добро.
Но суть несовместимости упряма –
Нелепо прыгает кардиограмма,
Все регистрирует бесстрастное перо.
И вот уже – тоска, запой, Цусима...
Мгновеньями по капле уносима,
Жизнь хороша, когда невыносима.
Итак, Равель, танцуем Болеро.
1974
В ПИВБАРЕ
Пиво пенится. Солнце палит.
Милый образ витает над пеной.
Друг смеется. Дорога пылит.
Жизнь не кажется скучной и бренной.
Так люби меня просто за то,
Что над пивом и вяленой рыбкой,
Опираясь локтями на стол,
О тебе вспоминаю с улыбкой.
Если сдуть с меня пену, поверь,
Если только дождаться отстоя,
Окажусь я таким, как теперь,
И понять меня – дело простое.
Никакой я в душе не пиит.
Тяготею к уютному дому.
Пиво пенится. Солнце палит.
Пролетает "Ракета" по Дону.
Есть у тяжести некая грань,
За которой начало блаженства:
Кружка пива, свобода, тарань.
Жизнь приятна и без совершенства.
Друг хмелеет. Кричит о судьбе,
О любви, о стихах, о Вселенной.
Жизнь приятна сама по себе.
Милый образ витает над пеной.
1974
ПОСТОЯЛЕЦ
Да и какое дело мне до радостей и
бедствий человеческих, мне,
странствующему офицеру,
да еще с
подорожной по казенной надобности!..
Лермонтов.
С пустым карманом и пустой душой
Я странствую по родине большой.
Держусь за жизнь обеими руками –
Пью горькую, курю с истопниками,
Случайные знакомства завожу.
Что бог пошлет сегодня – тем питаюсь,
И ничего найти я не пытаюсь,
И ничего не нахожу.
Я путешествую без подорожной
С надеждой неосознанной и ложной,
И мне враждебной кажется земля –
Ее столбы, дороги и поля.
В жилье людское я боюсь войти.
Зайду уж – расспрошу про лес, про броды,
А иногда осяду вдруг на годы
В трактире при пути.
Известно, что в местах, где люди пьют,
Всегда царят довольство и уют.
Я укрепиться, я осесть стараюсь,
Но говорит хозяйка – "постоялец",
Хозяин на ночь запирает дверь.
И как-то, трубку выкурив у тына,
Я вижу – возвращается скотина –
И почему-то чувствую: теперь!
Прощай, хозяйка! Будь здоров, хозяин!
Пришел не чаян. Ухожу не чаян.
Прощай, Мария!
Верно, пробил час.
Нет. Ни за что. Немедленно. Сейчас.
Ты плачешь все – за мной-де глаз да глаз –
Уймись, впустую слезы льешь, ей-богу,
Я вижу только желтую дорогу,
Где пыль от стад еще не улеглась.
И раз во мне такой порыв возник,
То ухожу немедля. Сей же миг.
Прощай, Мария, вспоминай о госте.
А в старости, когда заломит кости,
Когда уже схоронишь старика,
Поймешь меня. И вспомнишь без укора.
Но это будет все-таки не скоро.
Прощай, Мария. Я пошел. Пока.
1975
СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
Мне было двадцать три. Я жил, как одержимый –
В отчаянной тоске и радостном жару.
Мне распирала грудь могучая пружина.
Был мир – гремящий пир. И я на том пиру
Был самый главный гость. Все в пересказе грубо –
Не воскресишь страстей волшебную игру,
Когда посланцы муз мне наполняли кубок,
И пил я за любовь, и знал, что не умру,
Пока не захочу. И не боялся смерти.
Мне было двадцать три. Стоял ужасный зной.
И розы в том году пылали, будто черти
Взрастили их в аду. И управляли мной
Всеместность красоты, всенеизбежность боли,
Всесилие дождя, и воздуха, и трав.
И я был прав тогда перед самим собою,
Как больше никогда уже не буду прав.
Не властелин другим и не покорный данник –
Я знал, что сам себе вполне принадлежу.
И я был смел, и смел не избегать страданий,
И так себя судил, как нынче не сужу.
Я падал, я взлетал, я взыскивал открытий,
И слово надо мной осуществляло власть.
Мне было двадцать три. Я был тогда в зените.
И жизнь, казалось мне, лишь только началась.
1980
ГРУЗИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Вчерашний день – как дерево в тумане,
сегодняшний – как медяки в кармане, а завтрашний –
как повесть без конца.
Чтоб подлечить разбитые сердца – езжайте в
Грузию, смотрите Пиросмани. Пусть вспоминает вечная
душа вкус шашлыка и запах "Мукузани", земных
событий радостную суть – свечение быка, паренье
лани, кутеж друзей без мысли об обмане и щедрой
женщины тугую грудь.
И станет ясно – так же хороша жизнь, как была.
Не надо ни гроша для счастья. Только стоит не спеша
приглядываться пристально к предметам. Не жечь
мостов. Не доверять приметам. Не торопиться видеть
дно в стакане. Неграмотный художник Пиросмани так
учит нас.
И правда только в этом.
1976
* * *
Когда судьба влюбленных разлучит,
Нам оператор мастерски покажет
Опушку светлой рощицы, где каждый
Листок прозрачным золотом расшит.
Осеннюю покажет стрекозу
В ее великолепии стеклянном
И муравейник у ствола, внизу,
И снова панораму дальним планом.
Нам передастся нежное тепло
Сентябрьское. Что было, то прошло.
Какой талант, какое ремесло –
Так донести бугры, овраги, ямки!
Нам грустно, но уже не тяжело.
Концовка фильма вводит чувства в рамки,
Отодвигая и смягчая зло.
Но выходя в дневную суету,
Мы все увидим в некой поволоке,
И станет совестно, невмоготу –
За ревность, за предательство, за склоки,
За то, что плоть грешна и дух нечист,
Как будто ангел пролетит над залом –
Когда судьба влюбленных разлучит
И нам покажут рощу фальшфиналом.
1986
* * *
Мне нравятся старые фильмы
С участием Жана Маре,
Где лошади, шпаги, графини
И стычки на заднем дворе.
И стычки на лестнице, в зале,
На крыше, в лесу, на пиру,
В Париже, Марселе, Версале,
В ночи, среди дня, поутру.
Где лгут нам слова, но не лица,
Где зрителю ясен конец.
Где если уж рыцарь – так рыцарь,
А если подлец – так подлец.
Где сила и нравственность – вместе,
И где над интригой сырой –
Гарантией правды и чести –
Такой безупречный герой.
Сценариям глупым послушен,
Открыт для критических стрел –
Но как он всегда прямодушен,
И чист, и бесхитростно смел,
Красив, бескорыстен, азартен,
Высоким пылает огнем
(И как это солнце без пятен
Владеет собой и конем)!
Он шпагу врагу возвращает,
Он к честному бою зовет,
Он мелких злодеев прощает,
Но главного гада проткнет!
Наказан порок, и отныне
Наступит блаженство во всем.
Герой героиню обнимет
И будет прощен королем.
И, выйдя на воздух морозный
В автобусную толчею,
Гляжу я куда несерьезней
На горькую жизню мою.
Твердеет походка, осанка
Свободней становится, вдох...
Не все в моей жизни – изнанка,
И сам я – ну чем же я плох?!
1984
* * *
С какой поспешностью нахлынула зима!
Листва попадала, не дожидаясь срока,
Сбирателям багряного оброка
Суля убытки. Спешка. Кутерьма.
– Достань мне шарф. – Где сынкины ботинки?
Нет, в туфлях холодно. А солнце!.. Из окна
–
Так лето вроде бы. Не сделаны починки,
Стекло не вставлено и не завезена
В подвал картошка. Глупо видеть сходство
Между зимой нагрянувшей и всей
Моею жизнью. И еще глупей
Рассматривать как полное банкротство
Стекло разбитое. С поспешностью какой
Зима нахлынула. Не дожидаясь срока,
Листва попадала. Как мало – золотой.
Как много – цвета старых ассигнаций,
Изрядно скомканных. И может статься,
Что холод – надолго. И давит непокой
Несделанностью школьного урока.
С какой поспешностью, не дожидаясь срока,
Нахлынула зима. Я не успел
На письма летние по-летнему ответить...
Сдать плащ в химчистку... Те дела и эти –
Им нет предела. Или есть предел?
А жизнь сдается то свершеньем, то банкротством.
Стал город призрачней, и воздух поредел.
Стал мир прозрачнее. В руке крошится мел.
Сухой крошится лист. Все так, как ты хотел.
И время пахнет состраданьем и сиротством.
1982
* * *
Я жизнь люблю и умереть боюсь.
А. Тарковский
Три дня, три ночи льет без перерыва
Холодный дождь неласковой весны,
И женщины, блестящие, как рыбы,
Плывут себе, глупы и холодны.
Цветут сады. Течет весенний город
Куда-то в лужи стоком дождевым.
И встречный технократ, поднявший ворот,
Меня вбирает взором неживым.
Он мне кивает, я ему киваю.
Знаком я с ним? Наверное, знаком.
Мы разминулись – я его смываю
Из памяти – с портфелем и зонтом –
Как будто я с доски смываю числа,
Любуясь заигравшей чернотой.
Неужто взгляд мой – без любви и смысла?
Такой же вялый, блеклый и пустой?..
А вот – большая мокрая собака
Бросает на меня мгновенный взгляд,
И два ее сверкающие зрака
Мне все о ней бесстрашно говорят.
Здесь жизнь души в тревожном развороте:
Пойму ее? Вступлю ли с ней в союз?
Ей-богу, дух неотделим от плоти!
Я жить хочу и умереть боюсь.
Я жизнь люблю, где отражаюсь криво
В рябом и мятом зеркале воды.
Три дня, три ночи – льет без перерыва.
А под дождем сады цветут.
Сады!
1984
* * *
Спешила за порой пора
В моем календаре.
Я с кем-то спорил до утра
О счастье и добре,
Метался, лгал, стихи кропал,
Боялся серых стен,
Откуда-то каких-то ждал
Волшебных перемен.
Копились дни – из года в год –
Умеренно пестры.
И нет у сына моего
Ни брата, ни сестры.
1984
* * *
Все рушится. В родительском дому
Нет прежних соразмерности и лада.
Традиции, пришедшие в упадок,
Веселья не даруют никому.
Под окнами, беснуясь, автострада
Вибрацией испытывает сны.
Двор перекопан. Там обнажены
Корней древесных нервные зигзаги –
Часть перерубленных. И мы обречены
Тому, чего не объяснишь бумаге.
А все же дома хорошо. С утра
На кухне солнце зимнее все то же,
Что некогда. Отталкивает страх
Знакомый блеск привычных с детства ложек.
И наш пустой, унылый разговор
Порою прерывается движеньем
Летящего над нами существа –
Старушки феи, эльфа, домового,
Хранителя Отеческого Крова,
А может быть, какого-то другого
Оберегающего божества.
1984
* * *
Теснятся слова, будто тени в аду,
Обтерлась с души позолота.
Не быть мне с гармонией в полном ладу –
Всегда опоздать на полсчета.
Банально безумье безвольных баллад,
Где плачут без меры и дышат не в лад.
Батальный герой – оловянный солдат –
Желает участвовать в деле.
Под бой барабана, под пушечный гром
Скрипит летописец чугунным пером.
Посмотрим назад – и себя не поймем:
Неужто мы так постарели?
Бессвязные мысли в бессвязных стихах
Бессильны – как прах – и бессмертны – как прах.
Без цели и без толку и впопыхах
Зазря мы с тобой постарели,
Как овцы – под звуки свирели.
Заемной свободой, сияньем чужим
Усилю родное мерцанье.
Теперь я – за четкость, за ровный нажим,
За точное правописанье.
А пахнет – уныньем и грязным ведром,
Прокисшею брагой да черным двором,
Горящим добром да летящим пером –
Чем пахнут разбой, и разор, и разгром.
Разящей сентенцией пахнет: о том,
Что мы от судьбы не уйдем.
И кроме того – пахнет ранней зимой,
Морозом и снегом, дорогой домой,
Кофейными зернами, чистым столом...
Наивной надеждой: а вдруг – перелом?!
1980
СЕМИКАРАКОРСК
В размагнитившемся зное
Есть пустое, неземное
Представленье о покое
Как о доме без дверей.
Вот с ленивою волною
Проплывает предо мною
Судно нефтеналивное,
Наслаждаясь белизною
Трубок, люков и иною
Алюминьево-стальною
Запрессованно-сварною,
Дутой, кованой, литою
Бижутерией своей.
Что там с миром и страною
Происходит? Я стеною
Отгорожен, круговою
Обороной огражден.
Неба зеркало кривое
Отражает лишь чужое,
Неживое, мировое
Равнодушие двойное,
И кружит над головою
Хоровод пустых имен –
Словно страшное в смешное
Переходит, словно двое,
Разлученные судьбою,
Порознь видят общий сон.
Жизнь нависла тишиною,
Хищной птицею степною,
Неподвижною стрелою –
Как описывал Зенон...
1984
* * *
Осенний безвременник – так называлось растенье.
И геоботаник, который мне мир открывал,
Невзрачную травку почтил целым рядом похвал –
Безвременник был, по его восхищенным словам,
Надеждой недужного мира, дарующей жизнь и спасенье.
Потом он запнулся, и вдруг осеклось красноречье.
Витало над лугом языческое божество.
"Какое названье, – подумалось мне, – от него
Так хочется жить. Так не хочется жить. Ничего
Еще не потеряно. Просто – и осень, и вечер..."
1979
К АСКЛЕПИЮ
Тоскливо ночами и душно, как в склепе,
В той части вселенной, где я проживаю.
Ответствуй, мой друг и целитель Асклепий,
Зачем моя хата у вечности с краю?
Глухой живописец развесил полотна
Сушиться – как простыни. В экую морось!
Уж если утрачено чувство полета,
То чувство достоинства мало поможет.
Заложены уши, как смоченной ватой,
Туманом. Рассудок – иссушен и выжат.
Быть может, душа моя, бог-врачеватель,
Ты все объяснишь, растолкуешь, как выждать,
Как выжить? Весельем из звонкого рога
Снабдишь, словно снадобьем? Горечь – нелепей,
Чем страх и отчаянье. Нет – я не к богу
К тебе обращаюсь – а к брату, Асклепий.
Ответь же как брат. Или лучше – не надо,
Раз требует время не слов, а поступка –
Пиявки, меча, прижигания, яда...
Жива ли змея твоя, спутница кубка?
1982
* * *
...Страданьями людскими
душа моя уязвлена стала.
Радищев
Окрест взглянул я, и душа моя
Уязвлена страданиями стала.
И женщина брела на костылях,
И яблоня засохшая стояла.
Мальчишки били жаб на берегу.
Младенец заливался за стеною.
И я увидел, что не сберегу
Свое здоровье никакой ценою.
Смени работу, обменяй жилье,
Женись вторично, чтоб прийти к комфорту –
Но стоит оглядеться, и твое
Благополучье разлетится к черту.
Обманчива ночная тишина.
Вкус горечи – в отечественном дыме.
Окрест взглянул я – и уязвлена
Душа моя страданьями людскими.
1975
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА ОСЕНЬЮ
Первый мороз обжигает усталые веки.
Думать о тающем времени – больно и сладко.
Дни, как ручьи, сливаются в годы, как в реки,
И в океане жизни растворяются без остатка.
Как хорошо, как тихо, как одиноко в мире.
Осень стряхнула листья с тополя и березы.
Небо сделалось выше, улицы стали шире.
Счастье пахнет свободой неподцензурной прозы.
Дерево цепенеет. Зверь уходит в берлогу.
К непостижимому югу улетела бесстрашная птица.
Замысел дерзкий ведом мне да, быть может, Богу,
И остается мелочь: выжить и воплотиться.
1980