* * *
Жизнь нельзя рассказать,
как нельзя пережить ее заново.
То, что прожито нами – навек за стеклянной стеной.
Набираешь ответчик судьбы –
там все "занято", "занято",
А судьба между тем равнодушно стоит за спиной.
Все сложилось как есть.
Ни к чему торопливо домысливать,
Как могла повернуться игра своевольных причуд.
Однозначны пути, а число вариантов бесчисленно.
Словно письма из прошлого, воспоминания лгут.
Жизнь нельзя уломать, объегорить нельзя, убедить ее.
Ничего не докажешь – ты трусил и трусишь сейчас.
И никто никогда не полюбит нас так, как родители,
И никто не посмеет так болеть и бояться за нас.
После смерти отца
я не стал ни взрослей, ни достойнее.
Неужели он видит меня через вечную тьму?
Помню лето, жару,
пляж какой-то, каникулы школьные...
Жизнь нельзя объяснить. Слава богу, нельзя, никому!
1985
* * *
...В Виннице кладбище перерастает в лес.
Каждый год переносят все дальше ограду;
Там, где хоронят, ограды, как правило, нет.
То ли деревья к себе принимают людей
На вечный постой, то ли люди к себе
Допускают деревья впервые.
Прямо в чащу уходят дорожки кривые,
А на опушке белеют цветы полевые.
Если бы мертвые знали то, что знают живые...
Как он жесток и загадочен, этот процесс –
Перерастание леса в кладбище
И превращение кладбища в лес...
1975
* * *
Когда человек исчезает за черным забором,
В разорванном космосе не зарастает дыра.
И помнят его темнота проходного двора
И все закоулки промерзшего сквера, в котором
Портвейн он хлебал или, скажем, кормил голубей;
И помнят обои потертые, стол, табуретка;
И чайник, когда на огонь его ставит соседка,
Вздыхает о нем и не может забыть, хоть убей
Он снится деревьям – и сон их протяжен и свеж.
Деревья тоскуют о нем, но, привычны к невзгодам,
Они отмеряют опавшей листвой год за годом
И ждут возвращенья его.
Просто ждут.
Без особых надежд.
1983
* * *
Там, где Ужас и Скука, а третьего не дано,
Где сутки годами тянутся, а годы подобны суткам,
Боги карают разумнейших. Так уж заведено:
Кого погубить желают, того наделяют рассудком.
Там, где слава позорит, а удача бросает тень,
Где все, что и впрямь серьезно,
сродни неуместным шуткам,
Где степь укрывает от взоров надежнее толстых стен,
Кого погубить желают, того наделяют рассудком.
Как хорошо мы жили, как мы славно умрем! –
Словно во сне увидим – весело и не больно.
Тем, кто избран богами, кто наделен умом,
Своего не избегнуть жребия.
Разумному довольно.
1979
* * *
Быть близким другом Дон Кихота –
Неблагодарная работа.
Всегда тревога и забота
И беспокойство – все о нем.
Сегодня с мельницей какою
Столкнуться нашему герою? –
Своею буйной головою
Все бесшабашней день за днем
Рискует он. Но, как ни странно,
Его резоны – без изъяна.
Нет! Лучше быть его слугою,
А на худой конец – конем.
Прекрасно видеть издалека,
Как высока и одинока
Суть Донкихотовых потуг,
И думать с горечью ученой
О благородно-обреченной
Его натуре одаренной...
А если он – твой близкий друг?!
Закон сюжета непреложен,
Набор альтернатив предложен
Простой: благополучье – честь,
Друг Дон Кихоту не положен –
Оруженосца место есть.
Вакансия оруженосца
Незанятою остается.
Судьба несладкая – придется,
Кляня нелепое житье,
Есть, спать – когда и где придется,
Таскать тяжелое копье.
А нет... – в таверне, над стаканом
Доказывать в угаре пьяном,
Что он был друг тебе, и ты
Не из боязни, не для жира
Избрал себе реальность мира
Взамен блуждающей мечты.
1982
* * *
Все дороги ведут куда-то,
Лишь одна перекрыта – в Рим.
Не пойдешь по семидесятой –
Будет сто девяносто прим.
Спит – от Бреста до Уэлена,
Необъятна и широка,
Как по щучьему по веленью,
По хотению дурака.
Повезут куда-то в теплушке
Поразмыслить о пустяках:
Все ли ушки у них на макушке,
Все ли взятки у них на руках?
Ах, как сладко, как славно ей спится!
Как сама собою горда
Дорогая моя столица,
Золотая моя Орда.
И сквозь щель меж досок вагона
Разглядишь, занозив щеку,
Необъятных пространств зеленых
Вдохновляющую тоску.
Вдалеке от алчного Рима
Заклубится душа твоя,
Словно струйка теплого дыма
От проехавшего жилья.
1985
АБСТРАКЦИЯ № 715
Не то Тюмень, не то Чита.
Теперь – тю-тю, с концами.
И не увидишь ни черта
В тележке с бубенцами.
Не то февраль, не то апрель,
Переплетенье стилей.
Электровоз слепит метель
Собакой Баскервилей.
И огласить давно пора –
В столь подходящем месте –
Письмо апостола Петра
В редакцию "Известий".
Эх, веселись, честной народ,
Сегодня козырь – черви.
Электровоз летит вперед –
Туда, где жизнь в ущербе.
Шумит-гремит в полях весна,
Подходит время сева,
А за верстой летит верста,
И благодатна густота
Ядреного напева:
Развеселись, народ честной,
Сегодня козырь пики,
Какая тьма в стране родной
Брусники-ежевики.
Вдосталь есть у родины
Морошки да смородины,
Калины, клюквы, ягеля,
И всюду – волчья ягода.
Эх-ма, волчьих ягод – тьма,
От сего добра не сойти б с ума!
Электровоз, вперед лети,
Иного нет у нас пути.
По льготному закону – к болотному кордону.
По царскому указу,
По своему заказу,
По смутному резону –
Не к мутному Гудзону,
Не к знойному Сиону,
А прямиком – на зону.
Развеселись, народ честной,
Не грех и выпить по одной
За праздник и за урожай,
Да за Сибирь – болотный рай.
Родных берлог, родных болот
На всех покуда хватит,
Еще надежд – невпроворот,
А поезд катит, катит...
У горла воздух – что ремень.
Черт знает что – ни ночь, ни день,
Ни проблеска, ни слова.
Тю-тю, привет, очки надень,
Что карты? Карты – дребедень.
Все врут кругом (кому не лень),
Все тень наводят на плетень,
Все брешут образцово.
Не то Чита, не то Тюмень,
Увидимся ли снова?
1986
* * *
Н. Е.
Жизнь кончилась и снова началась.
Что – началась? Та самая? Иная?
ОН сделал знак ладонью, отстраняя –
Кровь запеклась и нить не пресеклась.
К холодной шконке прижимаясь лбом,
Душа витала над судьбой, как будто
Не знала, что полет – начало бунта,
Что заключенность в теле, как в любом
Режимном месте – требует смиренья,
Что никакая память – не залог, –
И билась о стеклянный потолок,
Не добиваясь перевоплощенья.
Готовность умереть при жажде жить –
Вот состоянье подлинной свободы,
Где нет ни выбора, ни своеволья:
Судьбе – решить, душе – предположить.
Кровь запеклась и нить не пресеклась.
Приговоренный, обреченный высшей
Доступной мере милосердья: выжить, –
Пришел в себя, когда несли в санчасть.
1986
* * *
Четыре стены и окно в пустоту,
И черный архангел на черном мосту,
И плащ его рваный и стриженый лоб,
И холод на сердце, и мелкий озноб, –
Как будто судьба запирает врата,
И выбора нет, и проблема снята,
Снята – словно смыта дождем со стекла.
И белый архангел не кажет крыла.
Окно в пустоту и четыре стены.
Есть мера без меры и даль без длины,
И черный архангел взывает вотще
В подбитом страданием черном плаще.
Взывает архангел и машет рукой,
А мост уплывает куда-то с рекой,
А крылья архангела – обожжены,
И нет у него ни страны, ни жены.
Но это – неправда, но это – навет,
Все есть у него, лишь у нас его нет,
И мост из-под нас уплывает с рекой
Под свист и под хохот, под рев бесовской,
И нечисть в цивильном и крылья и крест
Заносит с дисплея в особый реестр,
И тощая ведьма заносит косу,
И дьявол доволен работой АСУ.
Четыре стены и окно в никуда.
Неправда, что правда не стоит труда,
Неправда, что не оставляет следа
На мокром стекле дождевая вода,
Неправда, что все – понапрасну, когда
И правда – беда, и неправда – беда,
И правда – судьба, и неправда – судьба.
Зовет, и поет, и рыдает труба.
1984
КОНЕЦ 1984 ГОДА
Последняя декада декабря.
Предновогодье. Люди тащат елки.
Идет снежок. Идет на убыль год.
Устинов умер. Матч Каспаров – Карпов
Приостановлен. Капитан Паршин
Читает мой дневник и, вероятно,
Весьма доволен. В городе у нас
Улучшено снабженье овощами.
Капуста, свекла, лук, морковь, чеснок –
Все на прилавках. Без очередей.
И яблоки. И даже мандарины.
Но плохо с яйцами.
Прошедший год
Недобрым был и оправдал прогнозы
Мистические.
Разве был он плох –
С дождем и солнцем, лесом и грибами?
Он тем хорош хотя бы, что уже –
По сути – прожит, и принадлежит
Душе моей, и может быть отторгнут
Лишь разве с жизнью вместе.
Я купил
Лук, яблоки, морковь, чеснок, капусту.
Жаль – нет яиц, но велика ль беда?..
А что до капитана Паршина –
К лицу ли мне бояться человека
С такой фамилией?
А если вдруг...
То я не первый и не я последний,
Даст Бог – и выживу.
Идет снежок.
Идет декабрь. Идут воспоминанья.
Как мы встречали шестьдесят восьмой!
Какой был снег – спокойный, легкий, мятный!
Как было весело. Каким казалась чудом
Нам жизнь тогда!
Неужто мы забыли
Об этом чуде – хрупком и мгновенном,
О чуде жизни?..
1984
* * *
Летит по улице янтарной
Автомобиль четырехфарный,
Густеет холод лучезарный,
Стекает в лунки конденсат,
А в вышине сакраментальной
Над первой сферою хрустальной
Несется комплекс орбитальный
И звезды гроздьями висят.
Дрожащей улицы рисунок –
Как пламя газовых форсунок.
Фосфоресцирующий сумрак
Лег облицовкой даровой.
А где просветы меж домами –
Там, сам собою одурманен,
Мир в галактическом тумане
Уходит в бездну по кривой.
Морозцем легким рассифонен,
Простор - торжественней симфоний,
Да и судьба на этом фоне
Осмысленна и высока.
А все утайки и уловки,
Все трепыхания на бровке
Не поддаются расшифровке –
Их суть неведома пока.
Ну что сказать тебе, мой верный? –
Ты слышишь шорох равномерный?
Ты видишь длинный, шестидверный,
Иной, иной автомобиль?
Ты помнишь звездные прорехи,
Молочно-заспанные реки
И беспредельность, где навеки –
Одна космическая пыль?
Давай же согласимся честно,
Что в жизни скудной и безвестной
Сродни анастезии местной
Прогулки под руку с бедой –
В ночи, по улице янтарной,
Вниз – от Соборной до Базарной,
Сквозь вечный холод лучезарный...
Чего страшиться нам с тобой?!
1984
* * *
Мыслю, следовательно существую.
Декарт
Поставленный за гранью или выбежавший за грань –
Невысказываемый предел, понимаемый всеми молча,
Я в общем-то сознаю, что дело, пожалуй, дрянь,
И усваивать надо стиль по необходимости волчий.
В неуютном, но теплом сквере,
один на длинной скамье,
Дым от сжигаемых листьев поглощая меланхолично,
Думаю про деревья, про могучий каркас корней
И еще про что-то хорошее,
что ко мне, вероятно, лично
Не относится. Переступив через призрачную преграду,
Что Кремлевской тверже стены,
нерушимых границ прочней,
Я зажат теперь, как деталь
на станке с числовой программой.
(Впрочем, зная судьбу наперед,
каждый мог бы свыкнуться с ней!)
Не хочу становиться волком. Нельзя погружаться в ту
Зону, где только ноги кормят душу живую.
По своей, по чужой ли воле перешагнув черту –
Я мыслю, товарищ следователь, но все еще существую.
1983
* * *
Холод серебряный. Утро весны затяжной
Больше похоже на оттепель встречи случайной –
Легкой, веселой, но в сущности – очень печальной.
"Как ты живешь?" – "Замечательно".
(Но не со мной, не со мной!)
Воспоминаний отрава уже затуманила взгляд.
"Помнишь, когда-то?.." – "Не стоит об этом". –
"Не буду".
Жизнь неожиданна и настоящему чуду
Этим подобна. Никто из нас не виноват
В несостоявшемся. Прочь элегический строй! –
Легкой улыбкой друг друга напутствуем снова.
Холод серебряный. Прошлое – глупое слово.
Жди. Уповай на удачу. И планов не строй.
Матч остановлен, но форвард не слышит свистка.
Мир подчиняется року, а не соглашеньям.
Все бы наладилось, кабы не эта тоска
По несвершенным возможностям
и невозможным свершеньям.
Все бы наладилось, все успокоилось бы,
Жизнь бы вошла в благодатные рамки режима...
Я никогда ничего не хотел от судьбы,
Кроме того, что заведомо недостижимо.
1980
* * *
Откликнись, если можешь: где ты?!
Как мне искать тебя, когда
Я попаду на берег Леты,
Чья быстротечная вода
Уносит даже отраженье,
Где вместо взгляда и лица
Увидишь мерное движенье
Густого черного свинца?
Ни по лицу, ни по одежде
Друг друга там не узнают.
Подай мне знак, откликнись прежде,
Чем боль моя найдет приют;
Чем я, средь прочих обреченных,
Пройду, задев тебя рукой –
За этой вечной, этой черной,
Незамерзающей рекой.
1980
ПАМЯТИ ВИТАЛИЯ СЕМИНА
Смерть основательна, а жизнь непостоянна.
Быть может, тот и прав, кто умирает рано,
Кто молод до конца и смотрит молодцом
И падает потом на камни вниз лицом.
Быть может, тот и прав, кто выбрал это место,
Где торжествует свет и облакам не тесно,
Где ветер и волна, где камень и сирень,
И только начат май, и только начат день.
Быть может, тот и прав, кто выбрал эту пору,
Чтоб разом охватить волну, траву и гору –
И глазом охватить, и сердцем, и умом.
Всем тем, что живо в нас, пока мы не умрем.
1978
ПАМЯТИ БОРИСА РАБИНОВИЧА
Американская птица поет за окном.
Только светает. Зачем я проснулся так рано?
Тканью рассвета, прозрачным его волокном,
Как стекловатой, набита оконная рама.
Чуточку душно. И воздух для взора плотней,
Чем полагается быть этой газовой смеси.
Ткань бытия с позолоченной ниткой своей
Вдруг за последнее время прибавила в весе.
Я не художник и я не умру от того
Несоответствия контура цвету и свету,
Что насылается жизнью откуда-то сверху, –
И разрывается сердце, уже не вмещая его.
Разрывается сердце. Лишь лучшим из лучших дана
Может быть эта легкая смерть, эта яркая вспышка,
Эта острая боль, что доходит до самого дна,
Исчезая без эха. Ехидна судьба, как мартышка.
Грубоватую ткань повседневных забот и тревог
Разрывая, как саван, уходит душа на свободу,
Оставляя картины, где складки точны, как залог,
Что нельзя посадить вдохновенье на хлеб да на воду.
Мог бы где-то на лестнице, мог бы в каком-нибудь из
Милых венских кафе, мог бы дома. Но все же не надо
Принимать завершенье рисунка за чей-то каприз, –
И душа-интурист начинает облет Ленинграда.
Улетает душа, а земля, что осталась в живых,
Укрывает, любя, возвращенное случаем тело,
Потому что, наверно, художник ей ближе других,
Потому что, наверно, она никогда не хотела
Роковых расставаний и в страшной своей правоте
Не ответы дает, а все новые ставит загадки.
Ткань уже неизменной судьбы на суровом холсте
Застывает навек, собирая гармонию в складки.
1988
* * *
Чем сокровенней мысли, тем банальней
Их суть. Поверь, любая боль проста.
Обтрепан край души, как край холста,
И краски с краю глуше. Не случайно
Слова псалмов и плачей поминальных
Бессмысленны. Душа летит с моста,
И, глядя ей вослед, хохочет тело.
Любая смерть затаскана как тема,
Любая смерть как вещь в себе нова –
Всегда происходящая впервые.
И значит, мы, пока еще живые,
Должны скорбеть, подыскивать слова
Для фраз, что ничего не выражают,
Но, как ни странно, слух не раздражают,
А успокаивают. Наше дело –
Жить, забывать. И в пошлой кутерьме
Стараться дольше удержать в уме
Черты ушедших. Лучше скажем проще:
Любая смерть – живущему – вина.
Но жизнь подобна лугу или роще,
Любая жизнь хотя бы тем грешна,
Что не вольна сопротивляться росту,
Не знающему страха и стыда.
Обречено любое благородство,
Любая память канет в никуда.
Да здравствует все то, что забывает!
Все есть как есть. Иначе не бывает.
Тот выживет, кто легче предает.
Тот победит, кто раньше позабудет.
Трава живая старый лист пробьет.
Все есть как есть. Иначе и не будет.
О жизнь! Ты омерзительна, как блуд
На кладбище. Безвкусна, нетактична,
Нагла, до отвращенья неприлична,
Ты оскорбительна и нечиста.
Как мерзко они пляшут и поют,
Надравшись на поминках образцовых –
Твои леса в своих одежках новых,
Покуда вечность падает с моста.
Ты ненавистна, жизнь, и ты презренна!
А ей – плевать. Ей море по колено,
Как пьяному. Жует корова сено.
Свернувшись, спит гадюка у куста.
Поет глухарь в направленном прицеле.
В уже покинутом сознаньем теле
Еще идет последняя борьба.
Банальна жизнь, банальна смерть. И лучше
Не вдумываться. Нами правит случай.
Мне нечего сказать. Я говорю: судьба!..
1979
КОЛОМЕНСКОЕ
Графика голых сучьев. Дождь и кино – как темы
Для краткосрочной жизни. И деревянный мостик
Через ручей. И церковь.
Вспомнить бы: кто мы? где мы?
Может, мы просто снимся сами себе, как гости
В царстве подводном? Может, будто пустые ведра,
Подпрыгиваем немного на невидимом коромысле?
Или дышать туманом, смотреть на темную воду –
Наше предназначенье, сущность в известном смысле?
Что мне печаль нашепчет, что напоет тоска мне?
По лестнице деревянной – в никуда ниоткуда.
Старый матовый мрамор.
"Гробы или просто скамьи?" –
Чудо женского голоса – единственнейшее чудо.
Дымы за рекой. Темнеет. Пустая детская шалость –
Замыслы и сомненья. Как сыскать подоплеку
Страха и страсти? Я бы мог здесь писать, пожалуй.
Я б и умер, пожалуй, где-то неподалеку.
1980
* * *
Когда-то на досуге Бог,
Увидев райский уголок,
Прошел пешком за Гладкий Лог
И основал Гречухино.
А ныне славное село
Лежит уныло и серо,
До крыш крапивой заросло,
Заброшено, зачухано.
Там только бабушка одна
С утра до ночи у окна,
Без прялки и веретена
Влачит судьбу неспешную.
Пощиплет ягод, а потом
Чуть слышно молится о том,
Чтоб Он не дал порушить дом,
Ее прибравши, грешную.
А вкруг села цветут луга,
Идет покос, растут стога,
Потом – снега, мороз, пурга
И волки обнаглевшие:
Под их унылый, близкий вой
На улице полуживой
Ни человек, ни домовой
Не одолеет лешего.
А наш приезд, а наш отъезд –
Всего лишь перемена мест.
Здесь много дачников окрест –
Обычное явление.
Да и старушке – что за прок? –
Протопчем, разве, ступешок
Да к ней заглянем на часок –
Большое развлечение
Пред неминучею зимой,
Пред вечной вьюгой, вечной тьмой??
И все же... Тем не менее...
1984
* * *
И года не прошло с Гречухинской поры...
Грохочет молот ведьм, занесена секира.
Мне больше, видимо, не знать такого мира,
Такой гармонии (вот разве комары!).
Я помню эти дни, и значит – я богач.
На годы долгие достанет впечатлений.
И если дан душе какой-то добрый гений,
То он уже взрослей удач и неудач.
Давай, трудись, палач! Занятие твое
Для общества ценней, чем наше лепетанье,
Чем пенье и свеча, чем тихий голос Тани
И травы яркие. Чем краткое житье.
Мне есть о чем жалеть – и это хорошо.
Гречухинских ночей блаженное беззвучье
В воспоминаниях еще нежней и лучше,
Еще протяжнее. Что было, то прошло.
Давай, палач, трудись! Ты видишь, сколь щедры
Наставнички твои из ведомства Лойолы, –
Круши наш ветхий дом, топчи огонь веселый.
... И года не прошло с Гречухинской поры.
1985
ВЕСНА. ПРОВИНЦИЯ
Весна. Провинция. Десятый час утра.
Автобус тряский весь пропах бензином.
Мешки, портфели, сумочки, корзины.
И в этом мире невообразимом
Сегодня тихо. Дождь прошел вчера.
Земля, размокшая от дождевой воды.
След гусениц на непролазной грязи...
Какие порошки, какие мази
Забыть помогут это безобразье,
Какие размышленья и труды?
1975
* * *
Дорогой из Иваново в Москву
В холодную весеннюю годину,
Прижавшись к дребезжащему стеклу,
В себя вбираю Русскую равнину.
Недачные какие-то места,
Неласковые. Сумрачно и сиро.
Все елка, да береза, да сосна.
Однообразно – даром, что красиво.
Но почему-то сердцу тем теплей,
Чем дольше я не отрываю взора.
Чего смотреть? – сосна, береза, ель,
Ни круч, ни волн, ни блеска, ни простора.
Снег черно-белый, талая вода
Полузамерзшая. Картина в целом
Ритмическому замыслу верна
И отвечает чьим-то тайным целям,
Как будто кем-то выстроены ясно
Резоны, чтоб для нас обосновать
Позицию: терпеть – и не смиряться,
Сопротивляться – и не бунтовать.
1986