ВСПОМИНАЯ ФИЗИКУ

                             1

Всё стирается в памяти. Толща дней –
Абстракция, – но не большая, чем толща воды: по мере
Роста непроницаемости для взгляда. Событья в ней
Теряют свою весомость. Закон Архимеда не менее
Приложим к помещённому в память, чем на морскую гладь:
Камню, чайке, красавице – в общем, к любому телу.
То, что в неё погружается, то, что не удержать,
Тонет, теряя видимость. И – развивая тему –
Чем больше дней, тем внушительней, тем глубже её предел.
Не пробьёшь никаким прожектором. Утверждая это,
Я объективен и холоден. Так в школе, когда-то, мел
Выводил искомую формулу, равнодушный к сути предмета.

                             2

Чайка скользит по глади, пока жива:
Жиром смазаны перья, и воздух между
Ними. Хитрая выдумка естества.
Пловец, пока не отчаялся, не потерял надежду,
Машет руками. А камень – сразу идёт на дно,
Разве что с силой брошенный, вдоль поверхности, рикошетом
Тогда он ещё попрыгает. Всё равно
Нельзя опровергнуть физику. Забудь об этом.
Всё стирается в памяти. В её морском,
В её безбрежном просторе – на поверхности нет и пыли.
Но пока мы можем махать руками, водить зрачком,
Наша участь – барахтаться, противиться энтропии.

                             3

Невозможно спорить с природой – никогда, нигде
Не делает исключений, не играет в наши игрушки.
Но зато возле берега, да в ясный день,
Как сверкают её камушки и ракушки! –
Словно детские воспоминания, просты, ясны,
Средь песка, в который, казалось бы, всё истёрто,
На мгновения вспыхивающие – от волны до другой волны,
Подлинные сокровища – того, особого сорта,
Который один и оправдывает все труды,
Любую боль, оскорбление, обиду, фразу...
Мы – как дети, играющие у воды.
Всё стирается в памяти. Но не всё сразу.

                             4 (добавление)

Если здесь допустимо ещё продолжение, то оно
Относится к области химии, то есть распада духа
На совсем простые молекулы. Встань, распахни окно:
Азот, углекислый газ, кислород... Так как смерть-старуха
Оставляет нам только массу из всех физических свойств,
То акустика, оптика, термодинамика, даже
Кинематика – всё это только уже пустой
И бессмысленный перечень. Время стоит на страже –
Прости за банальное выражение, но – стоит,
Равнодушно стоит, никуда не сдвигаясь с места.
Я забыл: что там о памяти говорит
Моя ключевая фраза? Но это и так известно.

2001

Задним умом каждый из нас силён.
История, география – всюду одна подлянка.
Ткнёшься в память: остров – ещё Цейлон,
Остров ещё Цейлон, а вот страна – Шри Ланка.

Встанешь, почешешь потылицу, ну – дела:
Куда девались колонии – вся их масса?
Кто может сказать уверенно: чем была
(или – было) когда-то Буркина Фасо?

Облик мира меняется. Имена
Несутся вскачь, как будёновцы за командиром в бурке.
Та страна, в которой мы выросли – не страна.
Область ещё Ленинградская, а контора – в Санкт-Петербурге.

Оторопь – ну не оторопь, но страх берёт –
Столько в схеме метро перемен напрасных:
Стоит, понурившись, Лермонтов возле "Красных ворот" –
Парадоксальная жертва паденья красных.

Тысячелетье кончилось. Но печаль
Остаётся. И так настояна, что можно язык запачкать.
Где он, по сорок копеек, цейлонский чай
В плотных таких, кубических, жёлтых пачках?

2001

Да нет её в мире и быть не должно,
Спокойной любви, без надрыва!
Счастливое солнышко светит в окно,
Повисла над форточкой слива.

Четвёртое августа. Восемь утра.
Почти не знакомая дача.
Поскольку сегодня уже не вчера,
Всё это – из области плача.

Всё это – из мира забытых теней,
Где жизнь – у иного предела,
С безумной тоской, совмещавшейся в ней
С механикой твёрдого тела;

Где время, что копится в хрупкой кости
Невидимой нитью разлада...
– Ну всё. Уже поздно. Тебя подвезти?
– Спасибо. Здесь близко. Не надо.

2001

     ... что пахнет уже предательством. Впрочем, в любом из нас самолюбье куда значительней живого чувства. Я неважно спал и очень рано проснулся. Ты б удивился, узнав, который сейчас час. Да, так вот, там, где ты оборвал рассказ, там как раз и кроется главная закавыка. Это грустно, но – получилось не в бровь, а в глаз – я не рыба, чтобы страдать, не издавая крика. Ты знал, о чём говорил. Фигура равновелика континууму других, не сходных с нею фигур. Но, знаешь, ты тоже – не провидец и не авгур, и не каждое моё слово отзывается как улика. Да и в новом нашем отечестве отношенье к любым авгурам, скажем так, ироничное. Гадать по печёнкам кур или даже орлов – выставлять себя на смех курам. Кажется, нынче Пурим начался. Ну так и что – делов... Да, так вернёмся к делу. На самом-то деле – не густо у тебя настоящих фактов. Всё больше: трактовка слов (интерпретация – так бы сказал учёный). Я неважно спал, но при этом не видел снов. Ты прав: вооружайся метлой калёной и выметай меня – как сор метут из избы. Впрочем, сначала я посоветовал бы – как бы это помягче? – ну, расспросить сначала её, её самоё: откуда она узнала, мы же с нею не виделись... Ты спроси, как она догадалась, что я отпустил такси. Здесь снова пахнет предательством...
     Верно. Уже светает. Снег лежит на ветвях. Тихо. И ветра нет. Я понимаю, она для тебя – святая, а для меня – ну, скажем, объект без особых примет. Однако, довольно. Пора переменить предмет. Не уверен, что ты дочитаешь до этого места. Я раздражаю тебя, как лишняя запятая, утомительный эпилог, когда всем уже всё известно.
     Помнишь, как мы гуляли все вместе в шестьдесят каком-то году?
     Ты, конечно, подумаешь: бестактно и неуместно напоминать об этом. Дуй же в свою дуду, а я, так и быть, продолжу соло на барабане. Главное здесь – разгон. Шум отпугнёт беду. Крепкий, ритмичный шум. А время разгладит грани, как-нибудь нас с тобой – post mortum – и примирит. Главное не разгон, главное – это ритм. Ритм ведёт за собой, ритм задаёт дыханье. Следовать за барабаном здоровее, чем за трубой. Нам, как сказал поэт, только снится покой. Впрочем, здоровый сон... Не обращай вниманья. Так мы все и закончим – у своих разбитых корыт, думая об упущенном – в качестве наказанья. Что пахнет ложным предвиденьем.
     Совсем светло. Как всегда, не сказано главное, но не имеет смысла продолжение. Обойдёмся без подписи. Намеренно исказим число. Добавим что-нибудь едкое в постскриптуме – так, назло.
     Всё равно напряженье выдохлось и строка провисла.

2001

Приснился конец путешествия: я вернулся
В дом, где не жил никогда, и ощутил тревогу:
Сколько же я отсутствовал? Найду ли я там живого –
Кого оставил? ну, этого... или эту...
И я проснулся
Там, где живу. Как всегда, сияли
Зелёные цифры времени. Равномерно
Жужжало во тьме отопление. Вот, наверно,
Явный признак старения, если по-честному,
Когда ночами
Снятся концы путешествия
Не нуждающиеся в начале,
И так легко просыпаешься, без прежней ужасной дрожи:
Поскольку куда ни воротишься – всюду одно и то же.

2001

                                                      Н. В.-Р.

Немолодое, серое лицо, печальное, потрёпанное жизнью.
Немного лживый – но не слишком – взгляд
Со среднестатистически унылым
Смирением. Седая борода
Не придаёт значительности, в силу
Изрядной клочковатости. На лбу
Морщины от неправедного гнева и глупого смехачества. Увы:
Вот это я, таким себя я вижу – как некогда сказал один поэт,
Не помню кто. Точнее, не уверен, что помню правильно.
Как хорошо, что я –
Какой ни есть –
Поэт, а не художник,
Что мне не надо "наносить на холст"
Своё лицо. Художники умеют
Увидеть где-то, в тёмной глубине
Остатки нерастраченного чувства.
А я не в силах.

2001

Времена изменились. С шестого материка
Сползла ледяная шапка. Река Янцзы как река
Больше не существует, хоть по-прежнему широка –
Выйдя из берегов, величаво течёт на запад.
Пресноводные черепашки в зарослях тростника
Вымерли. Зато дельфины размножились, но пока
Ещё не вышли на сушу. Над равнинами – дивный запах
Молодого моря. Расцветшая Алашань
И вовсе неузнаваема, вся в папоротниках лохматых,
И нежный северный ветер прочищает о них гортань
К вящему удовольствию крапчатых куропаток.

Времена изменились. Как в рукописях старинных
Писалось: "Нет абсолютно несокрушимых
Твердынь". Горы не стали ниже, но на вершинах
Дышится легче. Объяснений этому нет.
Вода, собравшись во всех возможных морщинах
Земли, напоминает о безрадостных годовщинах –
Так, попрекая, женщины говорят мужчинам:
"Я же предупреждала!" Поскольку подсчётом лет
Теперь заниматься некому, время уходит вглубь,
Вовнутрь самого себя, где поверхности без изъяна.
И, спасаясь от крокодила, карабкается по стволу
Человеком бывшая обезьяна.

2001

Вначала я решил пройти по дорожке
Вокруг лужайки и через лес, а там уж –
И в дом зайти. После недавних дождей
Луговые цветы сияли и благоухали.
Я перешёл по мостику через ручей,
Вспоминая те немногие строки Фроста,
Которые знаю. Я подумал вполне банально:
"Всё здесь дышит поэзией." Банальность мысли
Всё же лучше, чем вычурность. Потом я увидел
На земле нечто серое с серебристым
Отливом. Это было очень красиво.
Я сначала подумал о кусочке старого корня,
Но, нагнувшись, понял, что передо мной – трупик
Крупной мыши. Хорошо, что я не успел взяться
За него рукой. Перевернув мышку
Носком сандалии, я увидел
Признаки начинающегося разложения –
И пошёл к дому, почему-то думая,
Что в мире нет ничего важнее правды.
Наверное, это стихотворение уже начиналось.

В доме пол был выкрашен красной краской,
И это напомнило мне Россию,
Дощатые полы нашего детства
И запахи, которых уже никогда не будет.
Всё остальное, впрочем, относилось к другой жизни.
Я узнал, что из шести детей Фроста
Он пережил четверых, причём
Его старшего сына унесла холера,
А младший покончил самоубийством.
Из двух остававшихся в живых дочерей
Одна находилась в доме для умалишённых.

Сам Фрост был удивительно светлым человеком,
Спокойным, добрым и постоянным,
Без надрыва, обязательного для поэтов.
Он жил девять лет в глухом захолустье, здесь, на ферме,
Разводил кур и продавал яйца,
И писал стихи, лишённые демонизма,
Ни на что не сетуя и ни к кому не взывая.

Я позавидовал – не Фросту, но самому себе,
Каким я был бы, не будь я такой, как есть.

2001

А что до душевных мук – одна болтовня, мой друг,
Случается, но не так, бывает, но нет, не с теми.
Казалось бы – всё, каюк, но можно сбежать на юг
И там замереть столбом, не оставляя тени.
Отбившемуся от рук – естественный путь: на крюк,
Но можно махнуть рукой и пропустить по стопке.
Не ведая, что творю, я знаю, что говорю.
Жаль, что на самом деле считаются лишь поступки.

2001

Часа через полтора после Большого Взрыва
Вселенная вся трещала, затоплена жарким светом.
Красиво росла, наверное, в темноте золотая рыба –
Обидно, что некому было понаблюдать за этим.

Впрочем, кто его знает. Интеллектуальных кружев
Тем и приятен шорох, что дразнит воображенье:
Инфузории трудно представить себя снаружи
Под линзами микроскопа. И мы ведь тоже уже не

Способны проникнуть взором за стенки родимой капли –
Какая там нынче теория про преломленье света? –
Да и не очень хочется. Надо дожить, не так ли,
До окончанья суток, до окончанья лета,

До окончанья года, до окончанья... Что нам
До пустых фантазий, традицией не умытых,
Не принадлежащим ни к цеху теологов, ни – учёных,
Честным налогоплательщикам, тореадорам быта?

Какое нам дело, в сущности, сидит ли там кто, склонённый
Над микроскопом, или ушёл, устав от тоски стеклянной –
В оранжевые сады с подругой своей зелёной?
И до нас ли ему? – с нашей жалкой гравитационной
(на вечный холод нас обрекающей) постоянной!

2001

Духовная пища
Обрыдла. Не так ли бросают жилища
Любого контакта боясь, но не смея замкнуться в себе?
Она изнуряет дурной бесконечностью, душная эта жарища,
И кажется – можно, свихнувшись, повеситься прямо на ртутном столбе.

Последнего слова
Не надо. Возможность уйти образцово
Прельщает – да только до той неизбежной поры,
Которой нельзя объяснить не прошедшему этим путём до такого
Порога, за коим уже всё равно: топоры там за ним или так, комары.

Как турок в засаде –
Судьба. Но и я не внакладе:
Зане упований пустых отлетает к чертям дребедень.
И так невозможна не только прохлада, но даже – и подлая мысль о прохладе,
Что трудно представить, как трудно когда-нибудь будет представить сегодняшний день.

2001

"Трагическая увертюра" Брамса.
Экстракт страданий на конкретном фоне.
Конец свободы, равенства и братства.
Триумф природы в самой грубой форме.
Повторы падают, не затухая,
И их удары достигают цели.
Надежды рушатся, как стронутые камни
Старинной крепости при артобстреле.

Дискуссиям конец и разночтеньям.
Пожар проходит с рёвом по тростинкам.
Способность наслаждаться разрушеньем
Ну разве лишь с хватательным инстинктом
Сравнима по естественности жуткой.
Вот так на гобелене домотканном –
Не селезень мещанский рядом с уткой,
А город, истребляемый вулканом.

Жизнь следует за худшей из фантазий,
Как мальчик, заигравшийся в пирата.
Отслеживает бес, желая сглазить,
Подъём летательного аппарата.
Гремит волна. Во тьме взбухают реки.
Оркестр гремит, иллюзии не строя.
Трагедия – чего не знали греки –
Способна обходиться без героя.

2001

                             Мандат Неба не может быть вечным
                                                                      Сун Ят-Сен

Эта прекрасная, благословенная, эта обречённая страна!
Она погружалась неспешно в золотую осень,
Когда они вдруг бабахнули. Я как раз
Ехал на похороны интеллигентнейшего старика
Возможность общения с которым по глупости упустил.

Эта страна, где собаки рвутся с поводка навстречу прохожему
Не для того, чтобы укусить его, но чтоб облизать,
Где не хмурый взгляд, а приветливая улыбка
Считается средством защиты при встрече на тёмной улице
С подозрительным человеком, –
Разве могла она предвидеть такое? –
Со всеми своими спецслужбами и авианосцами,
С капризными сверхсовременными бомбардировщиками,
Которые в особых кондиционированных ангарах
Подобны орхидеям в оранжереях...

Погребальную службу вёл не похоронный раввин
Из Stanetsky Chapel, толстощёкий и равнодушный
С лицемерно-возвышенным выраженьем лица,
А другой – красивый в своём старении,
С умными глазами и пальцами пианиста.
Он почти не говорил обычных пошлостей,
Сладковатых, как запах наркоза при операции,
Но я видел, что присутствующим трудно его слушать,
Потому что все уже знали и про третий самолёт тоже,
Тот, который плюхнулся на Пентагон.

Господи Боже мой, какая была погода,
Какое ласковое сияло солнышко в чистом небе!
И я пошёл пешком через Brookline Summit,
Потому что мне нужно было заказать украинскую визу
В туристическом агентстве на улице Commonwealth,
Где пожилая армянка плакала и говорила: " Это война! Война!" –
То, что повторил Буш десятью днями позже.

А когда я вышел, коренастый загорелый мужик,
Направлявшийся с ящиком инструментов к грузовичку, сказал мне:
"I cannot believe this. I really cannot. Can you?"
Я ответил "No, I cannot", хоть и подумал "Yes, I can".

Прошло три месяца. У любого знанья,
Особенно если оно не связано с чем-то уж очень личным,
Эмоциональная составляющая со временем убывает.
Мы просто знаем теперь о мире нечто, чего не знал
Интеллигентнейший старичок, чьи похороны совпали
По времени с этим событием. Вот и всё, если разобраться.

Где-то далеко, где уже утро, когда у нас вечер,
Б-52 бомбят пещеры.
Вроде бы мы побеждаем. Большой кровью –
Но не своей. Ликовать нет никакой охоты.

Все великие страны обречены. История учит
Не удивляться. Ничто так не раздражает
Человека, как пониманье, что там, куда его не подпустят,
Есть висячий сад, где гуляет Семирамида.
Или дворцы Кордовы, или Запретный Город.
А что нам делать, чем он поможет нам, прошлый опыт?

Всё остаётся по-прежнему. Только некая неуклюжесть
Появилась в движении времени. Как будто оно боится
Зацепиться за что-то, споткнуться, уронить очки или порвать одежду.
И жизнь звучит порой неестественно, как перевод с английского,
Выполненый кем-то – освоившим бытовую лексику,
Но не сумевшим осилить тонкостей языка.

В самом деле, такая хрупкая вещь как Мандат Неба –
Может ли она действительно оказаться вечной?..

2001

Надо долго прожить в этом мире, где каждый январь
Норовит убедить в неизбежности нового счастья,
Надо много хотеть, надо слышать всё те же слова
В интонациях разных, бессильно противиться власти
Тех же самых иллюзий, по-прежнему новых страстей –
Тот же воздух сухой, та же самая жаркая смычка, –
Чтоб однажды, проснувшись, решить: буду жить веселей,
Потому что страдание – просто дурная привычка.

2002

Корифей:
Не важно, о чём трагедия, лишь то имеет значенье,
Что и актёры, и зрители отдали ей предпочтенье
Перед кулачным боем. Любое препровожденье
Времени – для философа: либо труд, либо развлеченье.
Богам угодно смиренье, тиранам – повиновенье,
Даже лучшие из правителей ценят к себе почтенье,
Только бессмертные Музы приветствуют разночтенье,
Видя в нём не переченье, а поклоненье.
Бунт и слепая покорность одинаково чужды Музам,
Они равнодушны к узам – и к земным, и к небесным узам,
Поскольку считают, что всякий, связавший себя союзом
С ними – уже счастливец. Так идущий с тяжёлым грузом
Золотых монет – не чувствует тяжкой ноши.
Так влюблённые не замечают холод осенней ночи.
Музы не терпят тех, кто до похвал охочи.
Музы прекрасны, но страшно смотреть им в очи.

Хор:
Не важно, о чём трагедия, важно то лишь,
Что не боясь воды, в ней не утонешь,
Что, упиваешься жизнью или от жизни стонешь,
Сам от себя её никогда не прогонишь, –
Пока не случится то, чему нет причины,
Перед чем бессильны отважнейшие мужчины
И прекраснейшие из женщин, что страшней кончины,
Потому что Рок является без личины.

Корифей:
Любая трагедия является гимном Року.
Пытаться ему противиться – нет никакого проку.
К Року нельзя привыкнуть как к вынужденному уроку.
Рок не снисходит ни к добродетели, ни к пороку.
Рок презирает богов и не имеет храма.
Рок, в который ты падаешь, это яма.
Вспомни судьбу Агамемнона или Приама.

Хор:
Року любая трагедия кажется гимном.
Рок любуется тем, как мы мучаемся и гибнем.
Мы с ним связаны чувством почти взаимным,
Как с вулканом – огонь и ветер – с ливнем.
Трагедия – это то, что приходит следом
Самым большим достижениям и победам,
Трагедия – не родня нашим обычным бедам:
Пока мы в ней не окажемся, она нам кажется бредом.

Корифей:
В основе любой трагедии – две твердыни:
Это – решимость героя или же героини
Устоять перед Роком – с начала времени и поныне
Люди в трагедии выше, чем боги и чем богини.
Кроме того, это надежда, которой присуща сила,
Надежда, которую не поломала и не погасила
Даже сила Рока. Надежда, которую не страшит могила,
Неподвижная в вечном движении, как стрела Ахилла.

Хор:
Надежда рождает решимость, а решимость даёт надежду.
Даже если надежда рядится в чужую одежду,
Трагедия – это то, что происходит между
Человеком и Роком – не чтоб проучить невежду
Или казнить преступника, а чтоб зритель узрел иначе
Свою ежедневную участь, свои горести и удачи,
Чтоб не забывал о Роке. Нет важнее задачи У свободного человека. В наше время – тем паче.

Корифей:
Рок подобен природе и чужд морали.
Родившиеся рабами от рождения проиграли.
Родившиеся царями, почивающие на покрывале
Расшитом червонным золотом – выиграли? Едва ли.
В выигрыше – только зрители, сидящие в этом зале,
Те, кто предвидят заранее, что увидят в финале.
Как ни юлит трагедия, ни петляет на всякий случай,
В конце на сцене останется самый лучший
Лежать неподвижно. Единственный и неминучий
Исход у любой трагедии. Он научит
Только тому, что мы и без неё знали.
Тела умирают на сцене, сердца замирают в зале.

Хор:
Рок не знает морали и сродни природе –
Он в том же роде спокоен и невыдержан в том же роде.
Рок не ставит пределов ничьей свободе,
Просто герои, рискуя, всегда понимают, вроде,
Чем это может кончиться. Хотя на деле –
Что б нам ни врали гностики, учённые пустомели –
Герои знают о будущем (в пределах одной недели)
Не больше, чем знает стрела, не долетев до цели.

Корифей:
Не важно, о чём трагедия. Её итогом
Станет то, что в каждом, даже слабом и одиноком,
Даже в искалеченном и убогом,
Появится решимость встретить Рок за своим порогом
И не отшатнуться. А это уже во многом
Оправдывает всё, что последует за прологом.
Я клянусь Аполлоном, самым прекрасным богом.

Хор:
Мы клянёмся вам Аполлоном, самым прекрасным богом,
Что трагедия вас заставит забыть о многом
И вспомнить о главном. И , быть может, станет залогом,
Что простая жизнь покажется вам чертогом
С золотым слоном и белым единорогом.

Корифей и хор:
Клянёмся Музами и Аполлоном, великим богом.

2002

Привядшую сирень поставлю в кипяток.
Воспрянет на часок, взметнётся напоследок
Прощальной красоты неэкономный ток -
Горячий аромат («А ну ещё разок,
Ещё один разок!») её безумных веток.

Вот так бы - навсегда! Но за витком виток
Секундный коготок разматывает время.
Венчает всё порыв. Порыв, а не итог.
Как семя, хочет жить вся кисть, любой цветок,
И запах так глубок, что ударяет в темя.

2002

В окне - картинка из нездешней жизни
(Как будто можно видеть мир иной),
И океан внизу - что твой Куинджи
С его преувеличенной луной.

И так прекрасна эта золотая
В ночную воду спущенная нить,
Что ангел смерти смог бы, залетая,
Легко покоем вечным соблазнить.

И так черны чернеющие скалы
На фоне моря, чёрного не столь,
Что хочется поспешными мазками
Стереть с пространства въевшуюся соль.

И только быстрый свет автомобиля,
Зачем-то прошивающего ночь,
Почти насильно возвращает к были
Сознанье, устремившееся прочь.

И возвращает пониманье нервам,
Что иллюзорна эта благодать:
Что век, как ни крути, а двадцать первый,
И чем он станет - лучше не гадать.

2002

Скучная автострада с разделительной полосой
Цветущим обсаженной олеандром…

Благословляю мир, где проносимся мы с тобой,
Воздух, которым можно дышать без намордника и скафандра.
Благословляю холодное море, величественные леса,
Дорогу, ввинчивающуюся в гору, как штопор в пробку,
Благословляю саму возможность так устать:
От избыточности впечатлений; свою черепную коробку;
Руки, в рулевое вцепившееся колесо,
Напрягшееся внимание, зрение на пределе;
Благословляю следующий за этим счастливый сон
Между хайвэем и элеватором, в скверном придорожном мотеле.
Дорога шумит нескончаемо, как море два дня назад -
Ещё до пещеры, до озера, до снегов вулкана.
Благословляю болящие плечи, воспалившиеся глаза,
Благословляю даже бессонницу, если она такая
Как сейчас, не боящаяся себя саму;
Благословляю прошлое - но это другая тема.

Благословляю суть, не дающуюся уму,
Но легко открывающуюся стараньям души и тела.

2002

И оттого, что смерть страшна,
И оттого, что жизни жалко,
И оттого, что из окна
Такая осень (ёлки-палки!)
Видна, и красная стена,
И у стены грачи и галки, -
Мне нужен звук. Жужжанье прялки.
Шум твоего веретена.

2002

Лето было суше обычного, и теперь
Листья, минуя стадию золота, побурели.
Но всё равно красиво. Подсчёт потерь -
Занятие бесперспективное на самом деле.
Дождь. Как и положено в ноябре. Учти,
Можно смиряться по-разному, но с улыбкой - лучше.
Привыкая к новой реальности, протру очки:
Всё сегодня сияет свежестью, включая лужи.

Простимся с теплом окончательно. От жары
Уже не осталось в памяти и намёка.
На празднике облетающей мишуры
Гуляет ветер. Всё правильно. Осталось только
Пройти через день и зарыться в тёплую темноту
Пространства под одеялом. Да быть не может,
Чтоб на подобной ноте… Пора подвести черту.
Как блестит мостовая! Октябрь, слава Богу, прожит.

2002

В ночь без сна представляешь себе весь Космос
Как улитку, объедающую пустоту.
Эйнштейн сказал: «Бог не играет в кости».
Я не знаю, что он имел в виду.

Может, он, сквозь повседневный гомон,
Различал невообразимую тишину
Оттуда, где время движется по-другому,
Превращая пространство в свою струну.

Но суть не в этом, а в веществе сером.
Переразвившееся на одной из небольших планет,
Оно, превзойдя себя, устремилось в такие сферы,
За которыми уже ничего нет.

И обрело готовность: за открытье, за миг сверканья,
За блистающие, витающие, невпускающие города -
Погрузиться в чёрную дыру Зазеркалья,
Откуда ему не выбраться никогда.

Мысль - как мышца: она сохраняет тонус,
Только если в ней что-то движется, раздражая и теребя…
Когда долго смотришь на звёзды, сам исчезаешь, то есть -
Видишь прошлое, не видящее тебя.

2002

У берегов отчизны ближней
Она вселилась в тихий дом.
Там клён канадский с дикой вишней
Горят на солнце золотом.

Предосудительно красива,
Не зная скуки и стыда,
Там нарциссическая ива
В себя глядится у пруда.

А в ноябре, когда пустеют
Дорожки меж стволов и плит,
Листвы неприбранной постелью
Нескромный ветер шелестит.

И тёмной ночью для прохожих
На воротах висит замок,
Чтоб шум шагов не потревожил
Уснувший райский уголок.

Но льётся лунный свет, в котором
Воздевши башни по углам
Стоит беззвучный крематорий,
Замаскированный под храм.

2002

Я начал чего-то бояться. Меня по ночам
Преследует страх, как монаха - нечистая сила,
Как тихого лирика - несочинённый «Анчар»,
Как Запад мифический - нервного славянофила.

Как будто я лично виновен, на веки веков,
В грехах иудеев и римлян, и скифов, и саксов,
В Ахматовской участи, в тупости большевиков
И в «тройке» по чистописанию, вызванной кляксой.

Наверное, так начинается старость. Дожди
Уже не баюкают. Совесть с налога не спишешь.
А что я и вправду содеял - о том разговор впереди.
Есть правда на этой земле. Неужели - и выше?

2002