* * *
Я не таков, каким кажусь:
Смеюсь – а на душе беда;
С тяжёлым сердцем – веселюсь;
Высокомерно горд – когда
Душой надломлен и смирен.
На разорённый Карфаген
Вот так, должно быть, Ганнибал
С улыбкой горестной взирал.
А Цезарь истекал слезой
В час высшей радости своей
Над царственною головой,
Которой не сносил Помпей.
Те слёзы счастья все кругом
Сочли за скорбь, не видя в нём
Ни властолюбья, ни игры.
Натуры скрытные хитры.
Я в этой драме – Ганнибал;
Вы – Цезари. Примите позы.
Скрывает горе мой оскал,
Скрывают радость ваши слёзы.
Вы счастливы, мои тираны,
От зрелища смертельной раны,
Здесь, в сердце – вот, лежит, алея,
На месте головы Помпея.
Я ранен, я убит любовью.
За что меня заставил рок
Любить врага? Зачем невольно
Я в этом сам ему помог?
Я знаю многих, что взывают,
Что стоном душу очищают,
Но мне и это не дано.
Мне путь один – во тьму, на дно.
* * *
Как перед конницей врага, лишённый всех опор,
Я должен выстоять, стерпев насмешки и позор.
А жизнь тягучая моя всё норовит – в нору,
Но медлит смерть, чтоб затянуть ненужную игру.
В разладе сердце, разум, дух; ни сил, ни воли нет:
Моя запятнанная честь – первопричина бед.
Поскольку смысл во мне померк и острый разум – сник,
И не послушна мне гортань, и как чужой – язык,
Я даже не могу взывать, как надлежало б мне,
И должен помощи чужой искать на стороне:
Хоть ад, хоть рай, хоть тьма, хоть свет – хоть кто-то даст ответ:
Где имя доброе моё, мой верный щит от бед?!
Молю я эльфов и богов, святых у Райских Врат,
Молю привычных к стонам псов, что охраняют ад,
Молю людей, молю зверьё, и скот, и птиц, и змей,
И рыб морских под синью вод, и под землёй – червей:
Оплачьте же её со мной, на весь на белый свет, –
Мою похищенную честь, мой верный щит от бед.
* * *
Как воск – от пламени свечи, роса – от света дня,
Я таю сам от тайных дум, что мучают меня:
В тупик зловещий завела меня фортуна так,
Что трачу я свою любовь на тех, кому я враг.
Нет смысла дерево трясти всей силою руки –
Поймает птичку тот, кто ждёт, расставивши силки;
Освобождённый от забот, в прохладной тьме дупла,
Лишь трутень пьёт сладчайший мёд, а вовсе не пчела;
Садовник пот на землю льёт, когда растит цветы,
Которые потом сорвёт любитель красоты:
Вот так и я – свой виноград собрал, но всё равно
Страдаю жаждой, а другой – он пьёт моё вино.
Из горьких мыслей злую ткань сплести случилось мне,
Они – как на дожде сорняк: прополешь – прёт вдвойне.
Проклятья старого печать в самом себе несу,
Как старый дуб, почти сухой, что вижу я в лесу,
Когда смотрю в окно, один, в который раз опять
Пытаясь – тщетно как всегда – пустую мысль унять.
ПОХВАЛА ДУШЕВНОМУ ПОКОЮ
Мой ум – как царство. В нём царю с таким восторгом для души,
Что выше я не воспарю, хоть всё мне разом предложи –
Богатство, славу, красоту.
Покой душевный предпочту.
Пускай я многого лишён, что вижу я в иных домах –
Вполне за всё вознаграждён спокойной ясностью ума.
Другим – и власть и сила, но
Мне им завидовать – смешно.
Я вижу, что беда разит тех, кто ликует, возносясь,
И что вчерашний фаворит сегодня будет втоптан в грязь.
Жить в страхе, не гасить свечу? –
Нет, я такого не хочу.
Довольно мне того, что есть – на том стою я до конца:
Высокомерие – не честь, а просто глупость гордеца;
Смиренье разума – несёт
С собою царственный почёт.
Те, у кого всего сполна, не успокоятся никак,
Их жизнь по-нищенски бедна (безумцы! – мнят, что я бедняк).
Они проклянчат жизнь свою –
Я, не имея, раздаю.
Чужой успех меня не злит, я не злорадствую, когда
Другой в ловушку угодит. Моя позиция тверда:
Ни льстец не страшен мне, ни враг;
Мне жизнь – не в тягость, смерть – не в страх.
Кто мудростью считает страсть, блаженством – похоть, силой – гнев,
Искусностью – способность красть, хитрить и врать, не оробев,
Тем не понять моей души:
Её блаженство – быть в тиши.
Не льщу и лести сам не рад; к чужой вражде не приобщён;
Здоровой вольностью богат; открытым сердцем защищён, –
Так я живу, так я умру.
Найти бы всем свой путь к добру.
* * *
Красивые женщины! – если бы к ним
Не липли порок да измена,
Меня б не смущало ни то, что мы льстим,
Стремясь их привлечь непременно,
Ни то, что – коль вид их прельщающе мил –
Для них не жалеем ни злата, ни сил.
Но эти прекрасные пташки, всегда
В полёте своём невысоком,
Летают меж нами туда да сюда –
Что твой необученный сокол:
То здесь, на перчатке, то вновь упорхнёт, –
Кто птицу такую с руки не стряхнёт?
Увы, без их ласки скучны наши дни,
А ночи тем паче печальны,
И каждый, стараясь их вновь приманить,
Легко раздаёт обещанья –
Затем лишь, чтоб думать с досадой потом:
«Ну надо ж и впрямь быть таким дураком!»
* * *
– Когда родилась ты, Мечта?
– Светлым утром в сиянии мая.
– Родители кто у тебя?
– Порыв и Причуда святая.
– Кто нянчил тебя, расскажи.
– Вечно-юная радость.
– Чем вскормлена ты?
– Я печалью и грустью питалась.
– А что ты пила?
– Неутешных любовников слёзы.
– В какой колыбельке спала?
– В надежде, что мягче мимозы.
– Под чью колыбельную?
– Тихого Сладкоголосья.
– И где же ты нынче живёшь?
– В нежном сердце селюсь на авось я.
– И рады ли гостье в дому?
– Нет, страдают жестоко.
– Куда ж ты уходишь?
– Бродить, размышлять одиноко.
– Скажи, что милее всего для тебя?
– Непритворное счастье.
– Кто недруг твой?
– Тот, кто волшебной противится власти.
– А Время сильнее тебя?
– Нет: назло всем приметам
Сто раз умирая на дню, я бессмертна при этом.
* * *
Где эти чудеса, где дивные дела,
Которыми любовь столь многих привлекла?
По мне, любовь есть ад, страшны её плоды:
Парис, Приамов сын – вот сеятель беды.
Какой божок смутил во сне его – бог весть,
Но он любовь решил рассудку предпочесть.
Я б не корил его, истлевшего давно,
Когда бы не взошло опасное зерно
В наследниках его. Суровый судия,
Сужу его детей. А среди них – и я.
* * *
Стоял охотничий сезон, сиял прекрасный день,
Под лай и треск со всех сторон затравлен был олень.
Пошёл я в рощу на холме за ягодой лесной,
Лицо обветрил ветер мне и подрумянил зной.
Я лёг поспать в лесу густом у тихого ручья,
И самый-самый странный сон тогда увидел я.
В нём были игры Рождества, потехи всех сортов,
Металлы, ткани, вещества всех видов и цветов,
Всё, чем фантазия жива, все божества из книг,
И суть любого существа являлась мне на миг.
Несла Венера свой венец; при ней – прислужниц рой,
Надменных, алчных до сердец, проколотых стрелой.
Их обожаньем окружён, весь по уши – в крови,
Стоял мальчишка Купидон, слепой божок любви,
Бахвалясь: «Цезарь, царь царей, передо мной – птенец,
Послушны прихоти моей полки мужских сердец,
В них ум и чувства обострив и доведя до мук,
Я всё туманю – раз, два, три! – и поднимаю лук.
Я вмиг лишаю их всего, чем жизнь была полна», –
Ухмылка корчила его, мальчишку-хвастуна.
И видя, как он унижал влюблённые сердца,
Я весь от гнева задрожал: хотелось наглеца
Разоблачить и развенчать за подлые дела,
Чтоб он уже не мог опять сжигать сердца дотла.
Увы! – беспомощен и слаб, с его стрелой в спине,
Лежал я словно жалкий раб в безвольном полусне.
Но если силы обрету, клянусь – пусть грянет гром –
Его найду и с ним сочтусь пылающим пером!