<= На основную страницу
<= Рассказы
|
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПЕРВОГО МЕСЯЦА Он спал и не спал. Просыпаться навстречу этому новому дню не хотелось, и он, ворочаясь, продлевал абсурдно-детективный сон, где Толик Мельников из его прежней, московской жизни совершал ограбление банка в штате Вермонт. При этом он вполне отчетливо слышал все утренние звуки - сначала Лена стояла под душем, потом засвистел чайник, потом свершился ежеутренний ритуал - он не разбирал слов, но знал, что Лена позвонила Бэллочке - узнать как спал маленький Дэвид и вообще все ли у них в порядке. Потом щелкнул замок, завелась, как всегда - с высокой ноты, старенькая машина Лены. Значит, половина девятого, а то и позже. Он попытался вернуться в сон, где директор банка спокойно заявил, что ему было заранее известно о плане ограбления, - но сон окончательно растворился. Алик понял, что вставать все же придется, и открыл глаза.Он знал, что утро солнечное, понимал, что увидит желто-красный клен, расталкивающий две елки, но все равно это было так ярко, что Алик почувствовал прилив радости. На несколько секунд он почувствовал - как в первые дни, когда только бросил работу, - свободу, легкость и огромность жизни. Но тут же, по контрасту, мрачное осознание неудачи вернулось к нему. Сегодня семнадцатое: прошел ровно месяц, первый месяц из шести, которые он себе выделил, - а он, по существу, ничего не сделал. И хуже того - он понял, что ничего и не сможет сделать. Он попросту не умеет. Он переоценил свои возможности. Он проиграл. Ему казалось: есть что сказать и ничего не нужно, кроме времени. Лишь бы никто не перебивал и он смог погрузиться в свой роман. А оказалось, что он не знает, что сказать, и не понимает, как удержать собственный интерес в мире своего романа. Дурак! - еще и раструбил, теперь все звонят, спрашивают, каждый со своей интонацией, как дела с романом - а он после каждого звонка еще больше чувствует себя самоуверенным неудачником. Главное, ему - скучно, ему приходится заставлять себя, он готов отвлечься на что угодно - на дурацкую кинокомедию по телевизору, на любую книжку, оказавшуюся под рукой, даже на рекламный бред, приходящий с почтой. Но выхода нет: надо заставлять себя, надо пробиваться, так и должно быть, это нормально, это сопротивленье материала. А может - нет, может, ему, наоборот, надо расслабиться, по лесу походить, детектив почитать? Он долго и лениво делал зарядку, без спешки варил кофе, потом неторопливо пил его, стоя у окна и решая - так что же ему делать сегодня: заставлять себя или расслабиться. Самым неприятным было вполне определенное ощущение: все впустую. Не сможет он ни собраться и сделать что-то, ни расслабиться по-настоящему. День все равно пропадет, он уже пропал, только пока это еще не факт внешней реальности, а факт его внутреннего мира. Так что - на самом деле все равно. Но, так или иначе, что-то надо было делать. Он механически вымыл чашку и решительным движением направился в бывшую Бэллочкину комнату, к компьютеру. Ночью он просидел, клюя носом и выдавливая из себя какие-то фразы, до половины второго - надо хотя бы попробовать прочитать написанное "утренними глазами". Он прочитал написанное и ему понравилось. С удовлетворением подумав, что до конца девятнадцатой страницы осталось каких-то десять строчек, он заменил точку в последнем предложении на запятую и принялся продолжать фразу, которая действительно сразу стала казаться незаконченной и оборванной на полуслове. Это была одна из нескольких "маленьких хитростей", придуманных Аликом - протягивая последнюю фразу как бы войти в ритм текста, а потом, разогнавшись, продолжать. Вот и сейчас он ухватил оставленную вчера тему и стал развивать ее. Удивительно даже, что ему почудилось ночью, будто здесь уже все сказано. Предложения нанизывались друг на друга, герои, входя в дом, вели разговор, начатый в машине, их обсуждение обретало серьезность, которой Алик за ними раньше не предполагал. Собственно говоря, это были новые герои, люди случайные, про которых он сначала думал, что они, появившись ненадолго, отойдут в тень. Теперь ему представлялось, что именно эти двое и интересны по-настоящему с их несовместимостью, с нелепой, противоречащей характерам обоих, дружбой. А те, главные, с их разваливающейся семьей, теперь стали казаться ему нелепыми и банальными. Текст переполз на двадцатую страницу и дополз почти до ее середины. Алик стал воображать себе этих "новых" - откуда они, что с ними раньше было. Он быстро придумывал ситуации, устранял появлявшиеся противоречия, перед ним возникало что-то вроде фильма, точнее - воспоминания о фильме, где нет ни определенных движений, ни определенного текста, но есть какое-то общее движение, и все - понятно и узнаваемо. Нет, надо совсем иначе построить роман, и начать по-другому тоже. Собственно, именно это и надо сделать: начать все заново и по-другому! Как раз так и должно получиться. Он встал из-за компьютера и принялся ходить по комнате. Ему было страшно и радостно - как век назад, когда он, вместо того, чтобы готовить уроки, расхаживал по их комнатке, еще там, в Сокольниках, в коммуналке, и представлял себе, как он один "даст в глаз" сразу двум гадам-пятиклассникам. Алик за всю школу дрался всего два раза - и оба раза его побили, один раз вполне позорно. Но воспоминание о детской воинственной мечте сохранилось. И сейчас он чувствовал себя так же. Он знал, что страшно даже попробовать. Это - четвертое начало рамана. И самое продвинутое. В первом он дошел до двенадцатой страницы, потом написал меньше восьми, потом - пятнадцать с кусочком, и вот в этом уже девятнадцать с половиной. Все вместе, - Алик с удовольствием задумался, честно складывая и округляя, - все вместе будет больше пятидесяти трех страниц. Если бы цельный текст - не так плохо было бы для месяца, даже при том, что текст сырой, необработанный. Но это - не текст, это четыре кусочка, четыре начала, между ними и общего почти ничего нет. И каждый кусочек ему наскучил, и уже три раза ему казалось, что надо начать заново, и перед этим, четвертым, разом он прямо пообещеал себе, разве что не поклялся, что все, последний скачок. И он тогда живо видел этих, теперь надоевших ему, двоих, как они мечутся, стараясь удержаться вместе, как их расталкивают в разные стороны не зависящие от них могучие силы влечений и обстоятельств, как мужчина оказывается хуже, слабей, эгоистичней женщины, как страдает их сын, десятилетний мальчик, ничего не понимающий и понимающий больше их обоих. Что же случилось? Ведь никто не мешал ему, и он воображал себе этих людей, и он думал о них, гуляя по лесу, и он писал о них, и несколько первых страниц были хорошими, по-настоящему хорошими, Алик знал это, здесь не было ни самообмана, ни самовнушения. Что же случилось? Почему они стали ему безразличны: не сразу, но постепенно? И чем яснее он чувствовал, что герои становятся безразличны ему, тем меньше он мог помешать этому. Появились другие двое, - друзья-антиподы, профессор и санитар, когда-то однокурсники, а теперь, вопреки обычной житейской логике именно профессор ощущает себя проигравшим, даже иногда человеком второго сорта, - и он видит их, видит с почти невозможной ясностью; так вспоминают иногда фотографию, стоявшую годами на тумбочке. Алик понял, что к тексту на экране он сейчас ничего не добавит. Может быть, записать на бумажке план новой версии, попробовать разбить роман на эпизоды и потом задавать себе уроки? Он мрачно подумал: это тоже было. У него уже было два плана - и как раз в тех двух случаях он меньше всего и продвинулся. Когда он на восьмой странице остановился, план у него занимал три страницы: две части, двадцать три главы. Хороший был план, интересный. Он подумал, как здорово было бы, если б роман по тому плану осуществился, как он читал бы главы вслух знакомым (Ляхович пообещал авансом, когда он только с работы уходил, что устроит чтение у себя в доме), как всем понравилось бы. Вот он переводит дыхание и спрашивает: "Ну что, не устали? Читать до конца главы или хватит?" - и дружно-возмущенный хор требует продолжать чтение. Он поймал себя на том, что он снова размечтался. Нельзя, даже маленький рассказ нельзя представлять себе уже написанным, не то, что роман. И тем более - так поддаваться тщеславию. Надо настроиться на некий минимум. Он не тешит себя мечтой написать какой-то особенный роман. Более того, он даже не ставит себе целью написать хороший роман. Его задача проста: он хочет написать роман, обыкновенный роман - чтобы его можно было без отвращения прочесть. Все. Большего ему пока не надо. То есть, конечно - он надеется на хороший роман. Но главное: через шесть месяцев он сможет сказать: "Я написал роман". Алик чуть не поперхнулся внутренне: не через шесть, уже через пять. В том-то все и дело. Первый месяц из шести - потерян. Он выключил компьютер, надел легкую курточку, кроссовки, и вышел из дому. Стоял потрясающий день спелого октября. Алик прошел два квартала, обогнул супермаркет и по почти незаметной тропинке вошел в лес. Все блестело, звон воздуха напоминал о существовании чего-то большего, чем человеческие радости и огорчения. Алик пошел быстрее, ему хотелось не терять внутреннего напряжения. Но мысли о романе отодвинулись. Он стал вспоминать, вразнобой и вразброс, свои студенческие годы, женитьбу, выезд, освоение в новых условиях. Все менялось, двигалось, шла его нормальная, заурядная жизнь, трудные периоды (он вспомнил, как у маленькой Бэллочки выросла "гуля" на шее, как заподозрили самое худшее, потом был доцент-гомеопат, предупреждавший против биопсии, потом ее возили в Онкоцентр, потом эти три дня ожидания после операции - и, слава Богу...) сменялись удачными (он вспомнил как "прыгнул" из бухгалтеров в программисты - страшно было, работал по выходным, зато потом понеслось-поехало), но всегда оставалось неизменным одно: мечта о романе, который он напишет. Нет, неправда, она не оставалась неизменной - она усиливалась, медленно и верно. И странно, ведь он, в отличие от многих, даже стихов никогда не писал - не говоря уже о прозе. Правда, интересы его всегда были гуманитарными, он читал, читал, читал. Работа в нем никогда пафоса не пробуждала, он ничего не пытался достичь по службе. Ну, там, в Москве, понятно, там все или работали спустя рукава или вид делали, что не особенно вкалывают, а слово "карьера" считалось неприличным. Но здесь, в Америке, где все охотно усвоили главную американскую ценность: надо быть профессионалом и любить то, чем занимаешься, - он и здесь, если не считать времени, когда перековывался в программисты... Первый рассказ Алик написал три года назад, уже хорошо за сорок. Даже непонятно, как это его вдруг угораздило. Лена с Бэллочкой поехали на море, он тоже взял неделю отпуска - собирались ехать все вместе. Но потом вдруг загрипповал в пятницу, поднялась температура - и не поехал. Он никогда не любил море, как Лена - она могла с утра до вечера плавать или просто лежать на солнце. Какие-то еще обстоятельства примешивались, за что-то она на него обижалась - в общем, он сказал, что не хочет ехать, и она его не уговаривала. Они тогда как раз только купили этот кондоминиум, сделали ремонт, все было такое свеженькое, чистое. Алик провалялся субботу и воскресенье, а в понедельник с утра взял Бэллочкину старую тетрадь, сел на балконе - и написал рассказ. Часов за пять, не отрываясь. О том, как дядя Иосиф, брат маминого папы, водил его гулять в лес и рассказывал байки об охоте на медведей в Сибири и как потом, уже после смерти дяди Иосифа, тетя Клара ему рассказывала о поездке в Сибирь, где дядя Иосиф был в ссылке, когда его второй раз забрали, в пятидесятом, как он работал в конторе и как там над ним совхозный главбух все время потешался. Никогда в жизни Алик не чувствовал такого чистого счастья - ни до, ни после. Рассказ был очень простым по форме: он просто рассказывал по порядку, ничего не придумывая. Дядю Иосифа он всегда очень любил, но вспоминал о нем редко, а после смерти мамы ни с кем о нем не говорил. Тогда же он попробовал написать еще один рассказ: как он школьником записался на секцию гимнастики и как это неудачно закончилось. Но рассказ не вышел, и Алик, хотя и довел его до конца, никому не показывал, даже Лене. А первый рассказ он потом дважды переписал, первый раз - прочитав его вслух Лене и увидев несколько несуразных мест, а второй - после того, как два его рассказика напечатали в "Русском курьере" и он подумал о публикации и этого, первого. В общем, лиха беда начало. Алик написал за три года семь рассказов. Еще, наверное, столько же он начал и не закончил. Все законченные были написаны, как первый, - с наскоку, сразу. В самом большом из них, впрочем, было девять страниц, Алик писал его два дня - субботу и воскресенье, и он, пожалуй, единственный, нравился самому Алику больше, чем первый, про дядю Иосифа. Его даже обещали в Питере напечатать, в "Неве". Что-то там потом поменялось в редакции, кто-то ушел, кто одобрил, а тот, кто вместо него пришел, не одобрил - и рассказ не напечатали, хотя обещали всерьез, в этом сомнений не было. Но стоило задумать что-нибудь побольше, с сюжетом, требующим развития, как у него переставало получаться. Он шел на работу, или просто на что-то отвлекался и "забывал" свой рассказ. То есть, он, конечно, ничего не забывал, но ему делалось скучно, слова становились чужими и продолжать не хотелось. Мечта о романе возникла задолго до первого рассказа. Собственно, вначале была шутка. Когда-то, "на заре туманной юности", Петька Камзин, который любил ставить людей в неудобное положение, знакомя Алика со своей тогдашней приятельницей Наташей Цвинтарной, вдруг представил его как молодого, еще не очень известного, но талантливого писателя. По каким-то неписанным правилам того времени в таких случаях полагалось "соответствовать". И вот весь вечер полу-в-шутку-полувсерьез Алик что-то травил о своих творческих планах, о Васе Аксенове и Толике Рукавишникове (Наташа его, конечно, читала, но не помнила, что именно), а в ответ на вопрос, где же его, Алика, произведения напечатаны, сказал, что он ничего не печатает, потому что не разменивается и пишет большой роман, уже три книги написаны, а над четвертой он сейчас работает; главы будут в будущем году в "Новом мире". Потом, уже понимая, что все это - чистая лажа и что учится он на экономфаке, Цвинтарная эту же Петькину шуточку повторила, знакомя Алика с Леной (за что ей, конечно, большое спасибо). Лена не поверила, игры не приняла, но случай, видимо, хорошо запомнила. Потому что, когда в прошлом году Алик сказал ей, что хочет уйти на полгода с работы и написать роман, это было первым, что она вспомнила: "Тот самый, из современной жизни, в четырех книгах?" А вообще-то она к идее отнеслась холодно, несочувственно. Он обиделся. Даже рассердился. В их жизни возникла тогда одна из немногих "холодных ссор". То есть не было ни страстей, ни шума, но оба были раздражены и недовольны друг другом. И оба были уже достаточно опытны в общении друг с другом (двадцать три года, не хухры-мухры), чтобы понимать, что другой не выделывается, что дело серьезно. Алик чувствовал, как обогатилась и похорошела их жизнь с тех пор, как он начал писать, он видел, что другие бабы из их круга стали даже слегка завидовать Лене. И еще он понимал, что они так долго живут вместе и никогда он не ленился, всегда работал, всегда зарабатывал, никаких закидонов, никаких дорогих хобби - и если раз в жизни хочет что-то для себя, то она должна его понять. Он никогда не делал настоящих серьезных шагов в жизни - то есть сам не делал, без чужого давления или обстоятельств, которые вынуждали. В поток эмиграции их просто впихнул Ленин брат Гаррик (за что ему, конечно, спасибо), в программисты он тоже сам бы не прыгнул - тогда все кругом так делали и Лена его очень подталкивала. Ему надо раз в жизни совершить поступок - и именно сейчас, пока не слишком поздно, после пятидесяти у него у самого уже не хватит ни сил, ни смелости. После нескольких дней холодного напряжения им удалось поговорить по-настоящему, по-хорошему. Лена не скрывала, что ее материальная сторона беспокоит. Откуда он знает, что через полгода найдет работу? Предположим, на полгода у них может хватить денег, а если потом он еще будет полгода безработным? Они столько работали, чтобы купить этот кондоминиум, ей не хочется снова в наемную квартиру. Трогать пенсионный фонд - совсем уж идиотизм. И откуда он знает, что полугода ему хватит? Хорошо, а на чем основана его надежда? Об его таланте ей трудно судить: слишком близко. И вообще она - не литературный критик, а химик. Почему бы ему не попробовать сначала написать повесть, а уже потом браться за роман? Разве просто "сделать настоящий шаг", как он говорит, не звучит по-детски? Тут Алик произнес целую речь. Это у них с Леной вообще-то не было принято: обычно они говорили коротко, а потом обдумывали и додумывали. Понимаешь, сказал он, сделать шаг - это средство. А суть - в том, что он должен выразить что-то, что в нем очень глубоко сидит. А он чувствует, что в нем есть что-то, нужное другим, не только ему одному, и что он может это что-то лишь единственным способом воплотить - роман написать. Он еще не знает, о чем, но в нем идет какое-то брожение, и если он мог бы сосредоточиться, почувствовать себя свободным от необходимости постоянных переключений, от совещаний по четвергам, от всех "хауарю-зэтсгуд", то у него могло бы получиться. Если ничего и не получится, он не будет жалеть об этих шести месяцах. И лучше не суметь использовать свой жизненный шанс, чем не попытаться. Роман - не рассказ, его нельзя просто сесть и написать. Надо войти в него, жить им. Она сама понимает, что такое - работа. Его работа не легче, чем ее. На многое ли ее хватает после рабочего дня? Даже в кино пойти нет сил. И он так же трудно переключается, как она, может быть, еще хуже. Он не сможет, работая, сохранять мир своего романа, перетаскивать его день изо дня через рабочий день. Он что-то еще долго говорил, слова уже забылись, но воспоминание о том, как это хорошо и искренне звучало, сохранилось. Лена сказала, что подумает. Через два дня, он хорошо помнит - это было в субботу утром, она вернулась к разговору. Она понимает его мотивы, они заслуживают уважения. Но почему бы не начать с чего-нибудь не столь радикального? Не уходить с работы, а взять отпуск и еще договориться о месяце без оплаты. Так делают, надо только придумать какое-нибудь более стандартное объяснение. Получится семь недель, даже больше. Он сможет спокойно поработать, ну, будет не роман, а повесть. Или просто большой рассказ. Зато не так много будет поставлено на карту. Вернется и станет спокойно работать дальше. Она думает, что он сам не понимает, как ему будет тревожно в эти полгода. Алик дошел до развилки, где обычно поворачивал направо, к озеру, чтобы сделав круг, вернуться домой по другой дороге. Сегодня он пошел прямо. Почему ее предложение так рассердило его в тот момент, даже, точнее будет сказать, взъярило? Теперь он понимает, что она была права. Но стоит ему вспомнить о злости, которую он тогда испытал, как он снова начинает злиться. Так обкорнать его мечту! Подогнать ее под что-то очень банальное, лишить новизны и красоты. Кто-то неведомый, чьими глазами он всегда смотрел на себя со стороны, увидел, что выходит пародия на задуманное: вместо дерзкого порыва с огромными надеждами - небольшой, хорошо рассчитанный маневр с заранее предусмотренными путями отступления. Нет, спасибо, он об этом думал, так не получится. Почему? Да потому, что ему, может быть, придется весь первый месяц просто обдумывать, готовиться, настраивать себя самого. Семь недель - заведомо выброшенное время. Ну хорошо, а если попробовать взять два дополнительных месяца? - будет почти три. Почему полгода принципиально отличается от трех месяцев? Он не знает, почему - но отличается. Но он подумает. Она тоже подумает. Потом было много других разговоров, длинных и коротких, напряженных и спокойных, как бы повторяющих уже говоренное, но нуждающееся еще в повторении, в обкатывании. Лена постепенно сдавала позиции. Последним камнем преткновения оказался вопрос о пособии по безработице: он решительно не хотел на время писания романа "садиться на анимплоймент". Она не понимала. Что тут не понимать: по закону пособие полагается тем, кто потерял работу, он-то ведь сам уйдет. Ну, это совершенно стандартная ситуация, при нормальных взаимоотношениях такие вещи легко улаживаются: компания не теряет ни гроша, сказав, что его уволили. Да, но это нехорошо. Почему нехорошо, - ты же не собираешься бездельничать, вот Бронфельд ухитрился, получая пособие, съездить во Францию на три недели, это и впрямь уже слишком. Ну да, конечно, но он хочет оставить эти деньги на то время, когда будет действительно искать работу: после шести месяцев - с первого дня, не задумываясь. Хорошо, а если ему повезет, и он найдет работу сразу - пусть пропадают? Какая разница: они могут договориться и откладывать эти деньги, использовать их, когда он будет искать работу, но почему не получить сразу? Объективно - это так, верно, но субъективно он будет чувствовать по-другому. Он будет чувствовать, что ищет работу. И вообще, неприятно играть в эти игры: доказывать кому-то, что из-зо всех сил ищешь работу когда на самом деле и не думаешь делать этого. Сошлись на компромиссном варианте: на пособие подавать через три месяца. Теперь уже осталось два. Он остановился. В эту часть леса он заходил редко, разве что зимой, на лыжах. Здесь были в основном хвойные - и осень ощущалась иначе - если не смотреть под ноги, то можно было представить себе, что совсем еще лето. Тем более, что потеплело. Он пожалел, что забыл надеть часы. Надо возвращаться. Надо работать. Пусть эти новые герои идут в роман, как вошли в него - с черного хода. Это и есть - даль свободного романа. Надо работать. Не время начинать заново. И он стал думать о тех страницах, которые сейчас напишет, вернувшись. Он представлял себе не слова и фразы, а аромат, свет, движение событий, звуки диалога - как фильм. И вдруг подумал про необычный сюжет: человек пишет книгу, а его жизнь повторяет написанное, и ему становится все страшнее, потому что он заранее решил все и знает, куда идет сюжет, и знает, что героя убьют в конце, и чем больше узнает себя в своем герое, а героя - в себе, тем медленнее он пишет и тем быстрее развиваются события его жизни, и когда он с неохотой дописывает последнюю сцену, где герой пишет книгу, а убийца бесшумно проникает в дом и стреляет сзади, открыв дверь из коридора, - раздается выстрел, и он сваливается на пол, не дописав нескольких фраз. Нет, надо это как-то демистифицировать. Ну, например: произошло убийство, и детектив, расследующий его, обнаруживает, что убитый писатель убийство фактически и описал. А как выпутаться из этого? Предположим, кто-то, например, сын писателя, может читать свеженаписанное... Почему-то ему нужно, чтобы отца убили. Сам он боится или не умеет... А наемному убийце он все поручает прямо по тексту отца... Но ведь конца текста он и сам не знает, в этом-то весь смак - в одновременности, в том, что жизнь не только догоняет, но даже и несколько перегоняет рассказ о себе. Как же из этого выпутаться? Вернувшись домой, он сразу включил компьютер. Но усевшись перед ним, не начал писать, а долго думал, куда же двигаться повествованию. Оставленный утром текст отталкивал возможные продолжения. В конце концов, он придумал. Пусть профессор расскажет санитару о своей первой жене. Алик еще не знал, как именно, но понимал, что такой рассказ поможет найти дорожку от старых героев к новым. Может быть, у жены профессора был роман с мужем из той пары? А что, - вполне возможно. И события как бы совершают круг: теперь не профессор страдает от разрушающейся жизни, а муж. Впрочем, додумать можно и потом: сейчас надо записать рассказ профессора. Какое бы имя придумать его жене? Алик поставил тире и написал первую реплику диалога. Вторая возникла естественно, как бы прозвучала в ответ, но прежде, чем Алик успел ее записать, он почти физически услышал третью. Профессор встал со стула, поставил ногу на стул, и опираясь на спинку, стал горячо рассказывать. И тут зазвонил телефон. Он знал, что это звонит Лена. Брать трубку ему не хотелось, но было бы нехорошо не ответить. Он и так не встал утром, не сказал ей "доброе утро", мог хотя бы сам позвонить. И он поднял трубку. Но это была не Лена. Звонил Гришка Карганник, с которым Алик года, наверное, четыре не виделся и не разговаривал. Когда-то они работали вместе, в Норс Аддингтоне, после того иногда перезванивались, потом перестали. Никогда особенно не дружили, но поводов для плохих отношений тоже не было. Карганник начал разговор так, словно они уж по крайней мере раз в неделю встречаются: "Привет, старик! Ты что, заболел, что ли?" Алик опешил: почему заболел, с чего он взял? "Я тебе три дня оставляю мессэджи на работе, прошу срочно позвонить, а ты молчишь - как рыба об лед. Вай? Я и решил: захворал, сачкуешь, а мессэджи лень проверять. Так?" Алик изумился, ему и в голову не приходило, что его до сих пор не выбросили из войс-мэйла на работе: все же месяц прошел. Он сказал Карганнику, что уже не работает там, ушел. А как у самого Гришки дела? "Дела - как всегда, держусь на поверхности. Тоже переполз в другое место, уже почти полгода. Я потому и звоню: у меня теперь позиция на одну ступеньку ниже, чем у президента. Потому что компания - с гулькин нос, без вице-президентов обходимся. А я именуюсь директором. Директор ов ресерч, звучит, а? Вот потому и звоню: ты где работаешь? не хочешь попробовать у нас в старт-апе? Может встретимся, поговорим? Без формальностей. У меня от президента - карт-бланш, если я скажу, что ты нам подходишь, все. Ты сам понимаешь, больших денег мы дать не можем. Но есть очень хорошие перспективы. Ты меня знаешь: я бы в первый попавшийся старт-ап не пошел. У нас - серьезные инвесторы, японцы. Слушай, а ты вообще где сейчас?" Алик сказал ему, что сейчас - дома. "Нет, я серьезно". Алик сказал, что и он - серьезно. Карганник сделал длинную паузу, потом спросил: "Ты что, свою компанию открыл?". Нет, сказал Алик, но почему-то не захотел ни рассказывать правду, ни отвечать совсем уклончиво. И сказал то, что и было, если по существу, самой серьезной правдой: он сам не знает, чем занимается, воду в ступе толчет. Карганник обрадовался: "Не темнишь? Ну, отлично, подумай, давай встретимся. Помнишь, мы с тобой пытались когда-то в Аддингтоне построить систему с независимыми ответчиками на информационных защелках? Тут это действительно можно будет осуществить". Он задал Алику пару вопросов, знает ли Алик то-то и то-то. Да, сказал Алик, работал. "Здорово. Ну, не хочу давить. Но ты мне позвони завтра. Вот, запиши телефон. Потому что, если интересуешься, давай встретимся. А если нет, то я другим ребятам буду звонить. Мне человек нужен быстро. А то наш президент возьмет и наймет кого-то, даже не посоветуется". Алик не удержался и с некоторым ехидством спросил, как же карт-бланш. "Везде свои сложности, старик, - засмеялся Карганник, впрочем, с некоторой нарочитостью засмеялся. - Это нормальный старт-ап, а не вилла в Калифорнии. Ну, звони". И он повесил трубку быстрее, чем Алик успел попрощаться. Алик вернулся к компьютеру. Фраза, которой он начал диалог, показалась ему одинокой сосулькой, сиротливо свисающей с крыши в ясный летний денек - такой она была нелепой и беспомощной. Он помнил ответную реплику, которую продумал перед телефонным звонком, и, преодолевая накатывающую безнадежность, отстукал ее. Вдвоем реплики смотрелись уже не так глупо, и он стал мучительно вспоминать, что же должно было идти дальше. Но он скоро понял, что на самом деле думает о другом. Он думал, что уже скоро два, что надо бы поесть, что надо бы позвонить Лене и что Карганник обладает удивительной способностью звонить не вовремя и сбивать с толку. Столько лет не виделись и не разговаривали - и вот так, с бухты-барахты... Он смотрел на то, как аппетитно шипя, три холодные аморфные двуцветные лужи превращаются в горячую яичницу. Не надо злиться на Карганника. Сейчас, конечно, рынок для программистов не плох, но все равно не так часто звонят домой с предложением работы. Он сам виноват: надо было четко объяснить Карганнику, что он работу не ищет и в ближайшие месяцы искать не собирается. И вовсе не обязательно было для этого говорить Карганнику о романе, не такие они близкие друзья, чтобы нельзя было сказать что-нибудь ни к чему не обязывающее, типа "это, старик, долгая история, как нибудь расскажу, но сейчас - не могу". Он подумал, что на самом деле много раз представлял себе, как ему предложат работу во время этих священных шести месяцев и как он гордо откажется. При этом он знал, что занимается пустыми мечтаниями - никто не будет ему предлагать работу. И вдруг оказалось, что не осуществилась как раз вторая половина - вместо того, чтобы гордо отказаться, он что-то пробурчал и записал телефон. Яичницу он съел как-то механически, и только вытирая кусочком хлеба тарелку, как он всегда делал, когда ел один, понял, что внутренне ему не так просто отбросить предложение Карганника, что ему было бы легче сейчас, если бы какие-нибудь жизненные обстоятельства вынуждали его соглашаться. Сейчас еще пять месяцев впереди, а если все будет так же, когда останется три месяца? Тогда от этой накатывающей безнадежности он не сможет ничем заслониться. Не лучше ли уже сейчас признать ошибку и жить дальше. Лена была права. Конечно, предстоят несколько неприятных недель, когда все будут спрашивать, почему же он переменил свои планы. Ну ничего, сам виноват. Не надо было столько трепаться. Но ничего не поделаешь, за каждую ошибку приходится платить. Зато потом жизнь вернется в какое-то русло, уже не в то, что раньше. Человек проверяется не тем, как он использует удачи, а тем, как он умеет обратить себе на пользу удары и неудачи. Надо правильно оценить этот опыт. Он думал, что потребуется полгода для настоящего понимания, но если месяца оказалось достаточно, то что же здесь плохого? Снова зазвонил телефон. На этот раз - действительно Лена. У нее был веселый, быстрый голос человека, вошедшего в ритм деятельности и прервавшегося для чего-то приятного. "Не помешала, - спросила она, - правильно я рассчитала, что ты устал и ешь сейчас яичницу?" Не совсем, уже доел, запиваю чаем, но рассчет неплохой. "Я сегодня завалена работой по горло, наверное приеду попозже. А ты там как?" Ничего, не особенно. Медленно. "Ну, ты же и не рассчитывал на гладкую дорожку, не унывай, пробьешься". Спасибо. "Я тебя забыла об одной вещи попросить: тебе не трудно будет забрать мои очки? Я вчера не успела, а сегодня они рано закрываются". Хорошо, он заберет. Как им надо платить? Они принимают карты? "Да, я думаю, принимают". Так принимают или это она только так думает? "Слушай, - сказала Лена, - ты чем-то раздражен? Что-то произошло? Или это из-за романа? Если тебя такая поездка выбивает из работы, скажи - и все. Я завтра сама заберу". Нет, он возьмет. Он просит извинения. "Но ничего не случилось?" Нет, все нормально. Просто ему не удается сосредоточиться. "Ну постарайся. Знаешь, не забирай очки. Выключи телефон. Бэллочка не звонила?" Нет, Бэллочка не звонила. "Ну ладно, я, наверное, мешаю тебе. Будь здоров. Работай". Нет, она ему не мешает. Повисла долгая пауза. "Ну - все равно. Я должна работать. До вечера". До вечера. Пусть не волнуется, очки он возьмет. Он сел на диван и механически нажал на кнопку дистанционки. Телевизор включился посреди рекламы. Лена вчера после работы, безумно уставшая, смотрела какую-то комедию, потому так громко. Он переключил на новости. Изможденная африканка неопределенного возраста гневно говорила на неизвестном языке, показывая рукой направо, за экран. Тут же зазвучали слова перевода, но они были не нужны - и так все ясно: опять кровь, опять беженцы. Но он вслушался все же, и ему стало не по себе: муж, семеро детей, две сестры, три брата, их дети. Она уцелела лишь потому, что ходила в другую деревню, к старой матери. О судьбе той деревни она ничего не знает - им пришлось сразу же убегать. До сегодняшнего утра она не ела четыре дня. На экране появились несколько хорошо одетых мужчин, диктор стал говорить о дипломатических усилиях. Алик почувствовал стыд - при нормальной, благополучной жизни, какую он ведет, нельзя падать духом. Надо работать. Он выключил телевизор, но остался сидеть на диване. Надо попробовать подойти к предложению Карганника рационально. За - он стал загибать пальцы: первое - работа сама идет к нему; работа, видимо, интересная и с некоторой надеждой на серьезный заработок; второе - можно не затягивать неудавшийся эксперимент с романом, а всем сказать, что не устоял перед неотразимо заманчивым предложением; третье - Лена будет довольна. А к роману можно вернуться через некоторое время и писать его вечерами, после работы. Против: как ни приукрашивай, это - отступление, сдача. Во-вторых, старт-ап - всегда потогонное начинание, он старательно избегал старт-апов, чего вдруг сейчас менять позицию? К тому же, работая в старт-апе, немного он насочиняет вечерами. В-третьих, разговор с Леной сулит мало радости, она запросто может поиздеваться над ним, напомнить его возвышенные речи о романе. На самом деле, рационально думать у Алика не очень получалось: он представлял себе картинки будущего в разном освещениии - то радужном, то мрачном. И несмотря на то, что рациональные аргументы вроде бы пребывали в равновесии, картинки будущего, если он пойдет к Карганнику, казались намного более легкими и счастливыми, чем если будет продолжать усилия. Он представил себе зимний вечер, Лена спит, а он сидит и пишет пьесу. Да, не роман, а пьесу. Все - более живое, гибкое. И он умеет слышать речь своих героев. Да, безусловно, идея писать роман - ошибочна, надо было пьесу писать. Он представил себе как он читает пьесу у Ляховичей, и все слушают его, и он начинает пропускать указания на то, кому принадлежит реплика, стараясь голосом дать это понять, и через какое-то время уже почти играет пьесу только голосом, конечно, никаких жестов. И одновременно он успевает бросать быстрые взгляды на собравшихся, оценивать их реакцию, и видит, что все увлечены, все следят, и чувствует, что это не просто контакт с аудиторией, это - благодаря качеству текста, герои отличаются друг от друга характерами, их интонации узнаваемы, пьеса "дышит". Он наблюдает за собравшимися так ловко, так исподволь, что всем кажется, будто он полностью поглощен чтением, так увлечен, что не замечает слушателей. И он, понимая, что в этом нет необходимости, просто для собственного удовольствия, прерывает чтение, поднимает голову и с наивным простодушием спрашивает: вы можете следить за происходящим или надо говорить, кому принадлежат реплики? Нет, нет, - слышит он дружный хор голосов, - все понятно, читай дальше. И он, скромно потупившись, чтобы не выдать радости, продолжает: "Она сама тебе это сказала? Ну нет, не может быть. Сама сказала? (Ходит по сцене. Валерий молчит) Здесь какое-то недоразумение. Ты уверен, что она так и сказала?" Алик вдруг осознал, что снова попал в анекдотическую ситуацию - "и тут появляюсь я в белом фраке!". Неужели самым сильным его движущим мотивом было тщеславие? Да, он всегда понимал, знал, что тщеславен, любил быть центром внимания. Но ему казалось, что это было достаточно невинно, за исключением, разве что, случая с актрисой Валечкой, когда он влез в дурацкий роман, из которого не мог никак потом выпутаться. Пустая, вздорная бабенка, и не нравилась ему, если теперь, задним числом, по-честному. Но - настоящая актриса, молодая, из хорошего театра. И она, по сути дела, вначале просто играла перед ним женщину, которой ей хотелось бы быть: эдакую обманутую жизнью, интеллектуально-разрушенную, но верящую в лучшее. А он как втянулся! Это была не первая его измена Лене, страсти вспыхивали (была Ира Давыдова из кораблестроительного, потом Марочка Герц), проходили, но раньше он никогда не говорил никаких роковых слов, не давал обещаний, не врал про неудавшуюся семейную жизнь. Понимал для себя самого: гон, как у оленей. Может, не очень нравственно, но непреодолимо. Надо завоевать, а дальше... а о "дальше" в такие моменты не думаешь. А тут - сам себя перестал ощущать самим собой. "Скажи! - восклицала Валечка, поднимая руки так, что ее маленькая высокая грудь обрисовавылась под водолазкой особенно эффектно, - я понимаю: ты не можешь бросить ребенка, но когда девочка вырастет? Не бойся, я смогу ждать столько, сколько надо будет." И он, внутренне холодея, лепетал о фантастическом жребии, о роковой удаче, о том, как они нашли друг друга - две половинки бессмертной души. Бэллочке было тогда четыре года, их роману с Валечкой - две недели. Должно было пройти еще два месяца, прежде чем его смутное чувство дискомфорта воплотилось в сознательное решение закончить это приключение. И еще почти три месяца - с ночными звонками, нелепым враньем Лене (врал и до того, но умней, находчивей и без пережима) - до безумных трех дней в ноябре, начавшихся с того, что он, придя домой с работы, увидел Лену, сидящую на диване, а перед ней - Валечку, вдохновенно вравшую и играющую роль доброго ангела, пришедшего предупредить хорошую жену плохого человека. Самую главную репризу она приберегла именно для этого момента - когда плохой человек войдет в дом. Еще не успев осознать происходящего, он сказал приветливо: "Добрый вечер. Я не знал, что вы знакомы", - и тут же она сказала: "Я должна уходить. Мне здесь нечего делать. А как он объяснял мне, что жалеет о том, что у Вас от него ребенок, пусть расскажет Вам сам". Валечка замерла, в скорбно-гневной позе, не собираясь, конечно, уходить. "Вон! - заорал он, - вон отсюда!" Этого Валечка не ожидала, она никогда не видела его ни грубым, ни по-настоящему решительным. Он и сам от себя этого не ждал. "Где твое пальто? - спросил он ледяным голосом, сам удивляясь своему поведению. - Быстро. Вон отсюда. Спасибо за все хорошие слова, которые я опоздал услышать. Лицедейка". Когда он вернулся в комнату, почти вытолкнув Валечку, Лена сказала ему тихо: и ты тоже. Что? - не понял он; он готовил оправдание, собственно, оно давно уже было готово, ему нужно было рассказать ей всю правду. Ты тоже уйди пожалуйста. Я не гоню тебя насовсем. Нам, наверное, лучше расстаться, но об этом мы еще поговорим. Не сейчас. Твоя мама скоро приведет Бэллочку, они - в парке, гуляют, мне нужно время, чтобы встретить их без истерики. И сегодня, пожалуйста, не приходи и не звони. Она говорила тихо. "Прости, - сказал он, - прости меня". Поворачивая ключ в двери, он услышал громкий, тяжелый всхлип. Алик заметил, что ходит по комнате, раскручивая и снова скручивая авторучку. Давно уже не вспоминал он живо, в деталях, эти безумные дни. Как жизнь все заращивает, заживляет! То была, конечно, самая низкая точка в их с Леной отношениях. И рубцевалось медленно. Но как-то зарубцевалось. Эмиграция очень помогла. Подсознательно, наверное. Когда жизнь резко меняется, то легче отбросить старое, даже если оно не связано ни с причиной, ни с сутью перемены. Если б не Валечка, он, наверное, привык бы к рутине измен и обманов, как большинство. А так, не сглазить бы, у него практически нет тайн от Лены. Так что, в сущности, он должен быть благодарен Валечке. Может, об этом и написать пьесу? Он снова словно услышал щелчок: не выйдет. Ты не способен написать ни о чем. Но щелчок был слабее, чем утренние щелчки. Если заставить себя вспомнить все в деталях. Если о Валечке думать без гнева, а с объективной отстраненностью. Ведь она не была плохим человеком. Но так заигралась, что уже жизнь на сцене не отличала от просто жизни. Он не знал, что с ней случилось дальше, но готов был побиться об заклад, что хорошей актрисы из нее не вышло и она либо перебивается сейчас на вторых ролях в каком-нибудь провинциальном театре, либо вышла замуж, работает в клубе и играет через силу роль женщины, для которой семья - все. Может, действительно попробовать - прямо сейчас? Еще один раз, последний. Он рванулся к компьютеру, но две вещи сразу остановили его. Во-первых, он увидел на экране первые реплики начавшегося было диалога, и уныние снова наполнило руки тяжестью. Во-вторых, посмотрев на руки, чтобы убедиться, что с ними все в порядке, он увидел часы. Время приближалось к половине шестого. Надо забрать очки. Лена сказала, что они рано закрываются. В пять, конечно, маловероятно, но в шесть - вполне возможно. Иначе она не просила бы его. Даже задержавшись, она, наверное, успела бы до семи. Он выключил компьютер и почувствовал, что устал от этого безрезультатного дня. Он уже ничего не сможет сегодня. За рулем Алик сразу почувствовал облегчение. Пока приходилось каждый день рулить сорок минут на работу и сорок минут с работы в часы пик, вождение вызывало усталость и раздражение, но сейчас, после месяца дома - совсем другое дело. До торгового центра езды-то было пять минут, но за эти пять минут усталость и уныние сменились веселым, немного суетливым желанием сделать что-нибудь мелко-успешное, повысить тонус, удрать от давления неудач с романом и от необходимости решать что-то по поводу Карганника. В оптическом магазинчике яркая длинноногая девица весело улыбнулась ему - не формальным американским зубооскалом, а хорошей, простой улыбкой, вероятно, относящейся не к нему, а к хорошей погоде и чему-то в ее жизни, о чем он никогда не узнает. Очки были готовы, ему понравилась оправа, которую выбрала Лена, он представил, как это должно смотреться на ее лице, немолодом, но еще миловидном. И, желая девице приятного вечера, подумал ненароком, что вот так, на старости лет, с удовольствием представить себе лицо жены, первой, даст бог - единственной, уже - счастье. Он подумал, что его писательская блажь не многого стоит. Он не должен тянуть резину: надо принимать предложение Карганника. Ему на самом деле хотелось не писать роман, теперь-то он это понимает. Ему хотелось перемен в жизни, хотелось убедиться, что она не просто течет вниз по склону, послушная рельефу местности. Он проявил решительность. Он сделал шаг. Теперь надо проявить такую же решительность и признать этот шаг неправильным. Да, такую же решительность. И еще, может быть - самое главное: это будет его подарок Лене. Он никогда не скажет ей, он никак не даст ей почувствовать. Пусть считает, что это для него - в чистом виде поражение. А это будет на самом деле победа. И он не должен раздражаться, если она слишком явно выкажет радость. Она заслужила более спокойную жизнь. Он - мужчина, должен обеспечивать семью. Вся болтовня о равных возможностях, независимости - чушь собачья. Каждая женщина в глубине души хочет жить с настоящим мужчиной, добытчиком. Лена даже перед Бэллочкой и их американским зятем немножко стесняется, что он не работает и занимается ерундой, она не показывает этого, но он-то понимает, что стесняется. Вот старт-ап будет ей приятен. И он, после этого месяца, с таким удовольствием окунется в работу. Он не смог бы так хорошо отдохнуть, даже если бы провалялся все дни где-нибудь на пляже или пропутешествовал по Франции. Не было бы столь полного переключения. Он будет работать, как зверь. А если ему так повезет, что возникнут большие деньги - он уйдет с работы и напишет роман. Тогда он не будет чувствовать, что каждый день приближает его к концу отмеренного срока. Это только кажется, что шесть месяцев - так много, пока не начинаешь разматывать по дню... Он представил себе просторный дом на берегу океана, открытую террасу, жаркий летний день, себя, вылезшего из бассейна и сидящего у столика на террасе. Налетевший ветерок пытается унести исписанные страницы, но они прижаты к столику камнем, а ту, с которой он сейчас работает, он придерживает левой рукой. Он пишет и улыбается своим мыслям. Резкий гудок возвратил его к действительности. Да, так недолго и под машину попасть, подумал он, продолжая почему-то улыбаться. Он стоял посреди паркинга и пытался сориентироваться. Может, на самом деле вся проблема в том, что он не пишет от руки, а пытается работать на компьютере. Печатает он по-русски медленнее, чем пишет, да и стук пальцев по клавишам создает помехи работе воображения. Может быть, надо с завтрашнего дня начать писать от руки, а потом, когда все будет уже написано, просто занести в компьютер? Он вспомнил, что решил только что принять предложение Карганника - и пожалел об этом. Проклятье последних тридцати дней вдруг показалось ему благословением. Ходить по лесу, мучиться, лихорадочно придумывать что-то новое, с нетерпением ждать пока монитор прогреется и появится изображение, спеша выстукивать слова... Разве он жил когда-нибудь так интересно и насыщеннно? Не поторопился ли он? Наверное, надо посоветоваться с кем-то. Но с кем? Он быстро перебрал в уме друзей и понял, что каждому из них придется что-то долго объяснять - или есть другие причины, в итоге - он всех отмел. Остается, конечно, Лена. Но тут почти бессмысленно советоваться. Он знает ее отношение. А советоваться, чтобы потом не следовать совету - тоже нехорошо. Алик подумал, что раз он уже здесь, то надо купить продукты: Лена сегодня едва ли заедет в магазин, а холодильник полупустой. Пока Алик работал, он почти не обращал внимания на цены продуктов, считая, что на еду, по сравнению с Россией, все равно уходит такая малая часть бюджета, что можно не беспокоиться. Лена иногда сердилась на него за это. Теперь же он старался скомбинировать так, чтобы вышло и вкусно и подешевле. Только в конце он решил позволить себе роскошь и купил дорогую рыбу, которую они все любили - и Лена, и он, и Бэллочка. Он подумал, что давно не видел Бэллочку, уже неделю, если не больше, она не заезжала, а ему все было некогда, он старался не прерываться. Он подумал о самом себе с некоторым сарказмом. Работничек. Надо, конечно, прекращать это бессмысленное времяпрепровождение. Вперед, за Карганником! Он купил еще и новый соус к рыбе, про который где-то что-то хорошее слышал, то ли от кого-то из знакомых, то ли просто в рекламе. Вот так они и ловят нас, рекламщики, подумал он, но соус все-таки купил. Когда он вошел домой, было уже больше половины седьмого. На автоответчике мигала лампочка, и, пряча продукты в холодильник, он слушал, как Бэллочка, торопливо поприветствовав их обоих, просит у Лены что-то для своего малыша, какую-то травку, а то у него, бедного, второй день нет стула. Алик подумал, что звонить Лене - поздно, она наверняка уже в пути - и решил приготовить рыбу. Лена приедет, а он ее угостит настоящим обедом - не привычно разогретым замороженным блюдом, а хорошей рыбой. И жареной картошкой. Ничего такого уж страшного не происходит в жизни. Ну, еще один день. Завтра будет лучший день, более удачный. Да, ему же, вроде, надо решить про Карганника... Ладно, хороший обед - всегда хороший обед. Уж кто-кто, а Лена сумеет оценить вкусно приготовленную рыбу. Он стоял на кухне в узком промежутке между холодильником и раковиной и резал картошку. Все в этом кондоминиуме хорошо, кроме кухонной тесноты. И что за глупость: раковина и плита - в разных концах. Но раздраженные мысли Алика не проникали глубоко, он успокаивался и, как всегда, готовка постепенно приводила его в состояние тихого радостного возбуждения. Резка картошки была одним из его любимых занятий. Он делал это не очень быстро, но всегда чрезвычайно качественно: ломтики получались все одной толщины, вообще почти одинаковыми. Нож туповат, думал он, надо бы купить другие ножи. Или эти наточить. Понятия не имею, есть ли в Америке место, где затачивают ножи. Руки Алика быстро двигались, одна пододвигала картошку, поворачивала ее, отодвигала в сторону, другая поднимала нож, вела его вдоль, отодвигала отрезанные слои. Он удивлялся, вспоминая, что в России картошку не резали брусками, как здесь, а тонкими плоскими кусочками. Интересно, почему? Может, там хуже масло или подогрев менее ровный, и бруски просто не прожарились бы? Или это просто вопрос привычек и традиций? Он стал вспоминать, как трудно ему было поначалу разобраться в американских названиях блюд, как удивило, что простая жареная картошка называлась "френч фрайз", задумался об отражении истории народов в том, что они едят и как говорят о пище. И звук открывающейся двери застал его врасплох. Он взрогнул: это уже Лена, а он не принял окончательного решения. И он почувствовал себя виноватым, из-за всего сразу - буксующего романа, неопределенности с предложением Карганника, недоготовленного обеда. - Привет! Есть здесь кто живой? - голос Лены звучал бодро и весело, она была явно в одном из самых своих боевых и активных настроений. - Привет, дорогая! - стараясь попасть ей в тон, закричал Алик. - Извини, что не встречаю. Я на трудовой вахте у плиты. Тебе предстоит серьезный обед. Только я немножко не рассчитал. Придется четверть часа подождать. Лена вошла на кухню, втягивая носом запах рыбы. - Пахнет прекрасно. Как дела у поваров-романистов? Продвинулся? - в ее вопросе были одновременно и шуточная легкость, и серьезный, даже несколько нервный, интерес. - Не надо меня каждый раз спрашивать об этом, - ответил он с некоторым раздражением. - Давай лучше я тебе буду сам рассказывать, когда будет о чем. Я себя и так чувствую неловко: ты ишачишь, зарабатываешь, а я не особенно продвигаюсь. А от твоих вопросов я себя чувствую вдвойне виноватым. Тем более, что сегодня у меня пока, - он произнес "пока" с очевидным нажимом, - совершенно не складывается работа. Как-то я не могу по-настоящему сосредоточиться, - закончил он, стараясь смягчить раздражение. - Ладно, не злись. Я просто так. Мне же интересно: я не привыкла еще к мужу-романисту. А у меня - хорошие новости. Это еще не точно, но может так получиться, что меня пошлют в конце ноября в командировку, ты не поверишь, - она сделала паузу, - на Гавайи. Там симпозиум каких-то промышленников, наших потенциальные покупателей, мы готовим стенд. Должна была ехать Кристин, но Брайану она нужна весь ноябрь здесь, и он хочет, чтобы поехала я. Это - на четыре-пять дней, ну - шесть, с дорогой. Если ты можешь себе позволить прервать свою работу, давай поедем вместе. Билет, конечно, дорогой, но зато все остальное - практически бесплатно. А? Лена положила ему руки на плечи и прижалась грудью к его спине. На их языке это, кроме всего прочего, значило: "Я понимаю, что тебе может не понравиться то, что я говорю. У меня нет никакой задней мысли. Даже если тебе не понравится, постарайся не вспыхивать". Он понял, ему захотелось совсем сдаться и согласиться, как бы уступая в том, что поездка на Гавайи - вещь особая, более особая, чем его романописание. Но вторая половинка его "я" сопротивлялась и требовала немедленного возражения. Не умея найти середины, он сказал: - Бэллочка звонила тебе по поводу слабительной травки для маленького. Там запись на автоответчике. - Я знаю. Она мне дозвонилась на работу. Я уже купила. После обеда завезу ей. Хочешь, можем вместе подъехать. - А почему она сама не может заехать? Или пусть мужа пошлет. - Она очень устает и не любит ездить с ребенком, ты же знаешь, а Джос сейчас приходит поздно. Они открывают новый оффис, он работает практически без выходных. Что-то ему там светит, кстати, когда новый оффис откроется. Ну ладно, я пойду переоденусь, только глотну чего-нибудь холодненького. Сока у нас не осталось? - она открыла холодильник. - Ну, ты молодец! Накупил всего. Они сидели друг против друга за столом, накрытым Аликом парадней обычного. Рыба удалась, и оба ели с подобающей серьезностью. Алик все время напряженно думал: как начать разговор. Он не понимал, что хочет сообщить Лене или о чем ему надо спросить ее, но знал, что разговор ему сейчас необходим. Как назло, каждый раз, когда ему казалось, что он придумал и уже готов произнести серьезную, ключевую фразу, Лена заговаривала - ну прямо за секунду до него - и спрашивала о чем-то естественно-повседневном или рассказывала: то, что было бы ему безусловно интересно - но не сегодня. Она рассказала о том, что интервьюировала симпатичную и толковую китаянку к ним на работу, но Брайан решил, что она им не подходит - ты представляешь? - из-за того, что училась на Тайване, и Брайан знает университет, в котором она училась, когда-то у него работал кто-то из того же университета, и плохо работал. Вот она, хваленная объективность. Представляешь, если бы кто-то сказал: у меня был неудачный опыт с одним черным парнем, мы больше черных брать сюда на работу не будем! Вот поэтому, наверное, все благие начинания в борьбе против дискриминации обречены на провал - всего не оговоришь, а раз что-то оговорено, то все неоговоренное становится как бы кошерным. Ну почему же, возразил он, мы все знаем, что мир - не самое совершенное место, но хорошо уже, что хоть какая-то дискриминация запрещена, самое грубое устранено. Если бы так, сказала она, я-то думаю, что не устранено, а загнано куда-то вглубь и там прорастает более уродливыми формами. Он не ответил. В другой раз, в другой раз. Установилось молчание - на минуту, если не больше. Обдумывая, как начать разговор, он попросил передать пакет с соком. Пожалуйста, сказала Лена и, не дав ему заговорить, стала рассказывать о дискуссии, которую слышала по радио. Он не терпел все эти ток-шоу и слушал либо станцию классической музыки, либо песни на кассетах, Лена, наоборот, постоянно занималась, как она говорила, самообразованием в пути. "Да, тебе это может быть интересно. Сегодня по Паблик Радио обсуждали психотропные средства, там были три дискуссанта, один из них - почти с такими же крайними взглядами, как у тебя. Он считает, что в большинстве случаев назначение психотропных средств не оправдано: это просто способ помочь человеку разрешить его маленькие проблемы, чтоб он потом не смог решить большие, с которыми обязательно встретится, потому что само же психотропное средство их ему преподнесет. И слова употреблялись те же: одурманивание, корысть, злой умысел. Он пошел даже дальше тебя, заявив, что налицо - заговор врачей-психиатров и фармацевтических корпораций против американского народа. Представляешь? Заговор. Конспираси. Не слабо, а?" В голосе Лены звучало ликование: то ли из-за того, что этого дикаря пустили на обсуждение, то ли из-за ужасного заговора, то ли потому, что нашелся кто-то, разделяющий мнения Алика. Он спросил только, что это за мужик - из университетских или общественный деятель? "В том-то и дело, что врач-психолог, откуда-то из Огайо, кажется. То есть, он что-то должен понимать в предмете". Было уже совсем темно на улице. У них горела только люстра над столом, его любимая люстра, которую можно было одним движением оттолкнуть вверх, увеличивая круг освещаемого пространства, либо так же опустить, создавая яркий свет и ощущение отъединенноси - что он и сделал. Было еще что-то, мешавшее ему. Ага, понял он, окно веранды. Он зашторил окно. Все, теперь он сможет, наконец, поговорить с ней. "Ты - чай или кофе?" - спросил он. "Ты знаешь, не хочу ни того, ни другого. И мне надо к Бэллочке подъехать. Хочу поскорей обернуться, мне кажется, что Джос раздражается, когда мы там поздно засиживаемся. Обед был замечательный, - сказала она без всякого перехода, - ты как решил, поедешь со мной?" "Ничего я еще не решил, - буркнул он. - А с чего бы это Джосу раздражаться? Покупал бы сам то, что его сыну нужно". "Ладно, ладно, мы уже об этом не раз говорили. Решай, поедешь ли". "Пять минут можно подумать?" "Ну, думай, а я посуду пока уберу". Он посмотрел на часы. Надо, наверное, поехать. Бэллочку повидает, и малыш забавный. И может, они как раз смогут поговорить на обратном пути, хоть начнут. По пути туда он даже не станет заговаривать, а то получится недоговоренный разговор, к которому потом неизвестно вернутся ли вообще. С другой стороны, может быть, остаться, сосредоточиться, подумать еще... Он ведь сам не знает, чего хочет. Я еду, сказал он. Когда они садились в машину, поднялся ветер. Он почувствовал настоящий, уже осенний холод. "Алик, пожалуйста, закрой окно", - попросила Лена. Он подчинился, не торгуясь, хотя ветер стих и снова стало тепло. Это - как предупреждение, подумал он о ветре. "Когда выедем на хайвэй, мне все равно будет холодно с открытым окном", - сказала она примирительно. "Я ведь не возражаю", - сказал он. "Да, но я-то знаю, что ты при этом думаешь", - она положила ему руку на плечо и слегка потрепала. Не поворачивая головы, он знал, что она улыбается. Несколько минут они ехали молча. Радио тихо играло что-то старинное инструментальное, за шумом мотора его почти не было слышно, музыка скорее угадывалась. Он думал, что сколько бы они еще не прожили вместе, их вкусы по поводу ветра в машине никогда не сойдутся. И в этом он находил своеобразное удовольствие. Люди - разные, человеческая способность сближаться ограниченна, ну и слава Богу, а возможность понимать друг друга, предсказывать - чудесное свойство жизни. Счастье - золотая середина. Как с информацией: хорошо не то, что совсем неожиданно, но и не то, что заранее известно. Порой ему легче предсказать реакцию Лены, чем свою собственную. - Знаешь, - сказал он, - мне иногда легче предсказать твою реакцию, чем свою. - Что ты имеешь в виду? - Вот мы ходили в кино в прошлый четверг, на этого... венгра, - он ожидал, что она напомнит фамилию, но Лена молчала, - так я еще не знал, нравится ли мне фильм, но уже был уверен, что тебе он совсем не понравится. - Ну а чему там нравится? - сказала она после паузы с брезгливым недоумением. - Мы уже говорили об этом, но, если хочешь, я повторю. Там видны поиски, режиссер пытался сказать о том, что мы все знаем, по-новому. И играют актеры хорошо, особенно этот..., ну, которого убивают. - Не знаю. Я не могла сопереживать, я смотрела все время как бы со стороны. Для меня такие фильмы - не интересны. Я лучше боевик посмотрю. Или комедию. Они снова помолчали. Он досадовал, что она не поддержала разговора о них, о предсказуемости. Дорога была пустой, видимость прекрасной, он чувствовал уверенный ход машины, плавность и быстроту движения. Вдруг он вспомнил, что не работает, что заработать штраф было бы сейчас совсем неприятно, и чуть-чуть сбросил скорость. - Кто-нибудь звонил сегодня кроме Бэллочки? - спросила она. Они почти подъезжали. Следующий съезд с шоссе - их, а там - несколько кварталов. - Звонил Карганник. - Забавно. Просто так, или ему что-то нужно? - Предлагал мне работу. Он ожидал, что она будет расспрашивать, выразит удивление или как-то иначе эмоционально прореагирует. Вместо этого, она сказала после долгой паузы: - Я слышала, у него неприятности со старшим сыном. Парень связался с кем-то, ворует, заказывает на имя родителей кредитные карты, речь идет о больших суммах. Это все, безусловно, великая тайна, но многие знают. Гришина жена лежала две недели в какой-то частной психушке. Они съехали с шоссе, и мелкие улочки, по которым они теперь ехали, казались пустыней. - Он мне ничего не сказал. И звучал бодро. Предлагал сходить на ланч, обсудить возможность работы. - Я не хочу, как ты говоришь, выбивать тебя из ритма, но если бы ты с ним встретился, было бы неплохо, наверное. Я думаю, ему просто хочется с кем-то поговорить. Может, он бы и про сына рассказал. Ты уже отказался от работы? - Нет. Он заглушил двигатель, они приехади. Прежде, чем открывать дверцу, он помедлил несколько секунд, давая Лене возможность прокомментировать, но она, сказав: "Хорошо приехали, быстро", - первой вышла из машины. Открывший им дверь с бутылкой пива в руке, Джос преувеличенно-громогласно приветствовал родителей жены. Алику нравилось и даже льстило, что дочь его вышла замуж за американца, да и сам Джос был ему симпатичен, казался хорошим парнем. Но непосредственное общение каждый раз оказывалось немножко вымученным, особенно в доме у Джоса и Бэллочки. Джос был существенно старше Бэллочки, ему весной исполнилось тридцать два, он, как говорится, крепко стоял на ногах, уже то, что они смогли купить этот дом, говорило само за себя, Бэллочка-то зарабатывала не так чтоб уж особенно. Алик всегда чувствовал, что с Джосом ему не о чем говорить. Джос был приветлив, спокоен, охотно отвечал на вопросы, но не делал ни шагу к сближению с тестем и вполне отчетливо не пускал его в свою душу дальше гостиной. Алик не понимал, что у его Бэллочки может быть общего с этим марсианином. Но он тут же увидел, что у них есть общего: появилась Бэллочка с сонным Дэвидом на руках. Дэвид некоторое время смотрел недоуменно на них с Леной, поджимая губки и раздумывая, заплакать ему или нет, а потом улыбнулся, подбадриваемый Бэллочкиным "Грэнма, грэнма" - улыбнулся точно такой же улыбкой, как Джос за минуту до того, только без механического привкуса. Джос, постоял с полминуты перед Леной и Аликом, обмениваясь стандартными фразами, предложил Алику пива, улыбнулся в ответ на отказ - как будто ничто в мире не могло бы его больше осчастливить - и отошел к телевизору, где приглушенно неистовствовал американский футбол. В доме у Бэллочки говорили только по-английски. Даже когда Джоса не было дома. Алик вначале был сильно недоволен, пытался "перевоспитывать" Бэллочку, пока не понял, что - бесполезно, и, главное, что это было действительно Бэллочкино решение, а не требование Джоса. Бэллочка объясняла, что начав говорить по-русски в отсутствие Джоса, они не смогут естественно остановиться и при нем, а человек не должен слышать не понятную ему речь у себя дома. Ну и пусть выучит русский, раздраженно советовал Алик. Если захочет, то выучит, говорила Бэллочка, почему она должна ему что-то навязывать. Тем более, что Джос человек невербальный, у него нет способности к языкам, он и на родном английском не умеет себя выражать. И дети проиграют, не сдавался Алик, могли бы вырасти двуязычными; люди потом годы тратят, чтобы выучить иностранный язык. Даже просто из прагматических соображений лучше говорить дома на двух языках. Этот его аргумент обычно повисал в воздухе, оставался неотвеченным. Но Бэллочка, при всей внешней покладистости и мягкости, характером пошла не в него да и не в Лену, наверное - сильная, твердо знающая, чего ей добиваться. Алик потянулся к Дэвиду, приговаривая что-то малоосмысленное, хотел взять его к себе. Бэллочка сказала, что не стоит, что мальчишка заплачет. Дэвид радостно улыбался и тянулся ручонками к деду, но как только Алик дотронулся до него, действительно заплакал - сначала тихо и как бы нехотя, а потом вдруг завопил. Джос быстро и неодобрительно оглянулся. Алик отошел, Лена с Бэллочкой ушли наверх, в детскую, разбираться с травами. Алик остался в обществе Джоса и телевизора. Он подошел к дивану, на котором вольготно развалился Джос. Джос легко и красиво переменил позу, освобождая место, и красивым жестом пригласил Алика садиться. Он назвал играющие команды и счет. Алик кивнул и стал смотреть. За все годы в Америке Алик, как и большинство русских, не разобрался ни в бейсболе, ни в американском футболе. Принадлежность к невежественному большинству ему не нравилась. Бейсбол не вызывал у него положительных эмоций, казался недостаточно зрелищным, медленным, чуждым, а вот американский футбол нравился, несколько раз он обещал себе выучить правила и посмотреть какую-нибудь игру уже хотя бы теоретически представляя, что должно происходить - но эти обещания так и остались обещаниями. Может, попросить Джоса объяснить ему? А что, почему бы и нет? Это и укреплению отношений с зятем послужит и сам он что-то поймет в игре. Но, подумав еще, Алик отказался от идеи: надо сначала хоть немного разобраться в терминологии. Иначе он просто не поймет быстрых объяснений Джоса. В результате Алик просто сидел рядом с Джосом, дожидаясь Лену и Бэллочку, смотрел на экран и глупо кивал в ответ на комментарии Джоса, смысла которых он почти не понимал. Потом Бэллочка предложила чай. Алик вспомнил о том, что после обеда сегодня они чаю не пили, провел языком по губам. Было бы очень кстати. Но Лена решительно прощалась. Нет, нет, им пора, спасибо, уже поздно. - Что, мы с тобой уже и чаю не можем попить в доме у дочери? - спросил Алик, заводя машину. - Ты же знаешь, Джос чай не пьет. Мо с тобой можем попить чай в доме у дочери, но лучше этой возможностью не злоупотреблять, чтобы не потерять ее. Он глубоко вздохнул, но возражать не стал. В конце концов, их же и не звали на чай. Он слегка приоткрыл окно. Воздух был теплый, ласковый. Ему показалось, что за то время, пока они были у Бэллочки, потеплело. Они выехали на шоссе. Лена потянулась к приемнику, музыка заиграла громче. Он не узнавал музыку, но это было что-то фортепьянно-романтичное, нелюбимое. Впрочем, его раздражала не музыка, а ощущение уходящего времени. Ему важно было обязательно поговорить с Леной сегодня, не завтра. Но он не начинал разговора, ему хотелось, чтобы она начала сама. Разве она не чувствует, как ему не по себе? Разве ее не должно удивлять, что он не отказался сразу от карганникского предложения? Почему же она ни о чем не спрашивает? - Слушай, может тебе действительно поговорить с Гришей о работе? Пять месяцев, конечно, большой срок, но если он тебе звонит домой, ты им почему-то очень нужен. Скажи, что - - Он прервал ее. - Нет, это старт-ап. Он мне сказал, что у них все измеряется днями, не месяцами. - Ну что ж. А все же скажи ему, на всякий случай. Может, они через пять месяцев будут расширяться. Или через семь. Пусть вспомнит о тебе тогда. - Семь - слишком много. - Нет никаких гарантий, что ты за два месяца найдешь. Март-апрель, конечно, хорошее время для поисков, но все равно. Он обогнал огромный грузовик с ярким прицепом и сказал - резко, решительно, совсем не так, как собирался: - Я решил прекратить писательскую эпопею. Я позвоню завтра Карганнику и скажу, что хочу эту работу. Лена кашлянула. "Извини", - сказала она. И больше ничего. Он прибавил скорость. Он хотел, чтобы она что-нибудь сказала. Например, попросила ехать помедленнее, как она обычно делала. Но Лена молчала. Наконец он не выдержал: - Я над этим думал весь день сегодня. У меня ничего не движется. Получается бессмысленная растрата времени и денег. У меня ничего не выйдет. Ты была права, когда меня, - он задумался, подбирая слово, - когда ты меня предостерегала. Я не писатель. Я не умею. У меня ничего не выйдет. Лена продолжала молчать, она сидела вполоборота от него и смотрела в окно. Он тоже посмотрел - в направлении ее взгляда, не водительскими глазами, а оторвавшись от дороги. Вдали горели какие-то огни, луны не было, - ничего интересного. - Почему ты молчишь, - спросил он. - Сначала я слушала тебя. А теперь - обдумываю услышанное. Алик вдруг понял, что музыка стала сильно раздражать его. - Ты не возражаешь, если я выключу? - сказал он. - Или по крайней мере сделаю потише. - Да, мне тоже надоело. Она выключила приемник и они оба услышали мелодичный шум воздуха. - Красиво, - сказала она. Он знал, о чем она говорит, и не ответил. Вместо этого он положил руку ей на колено. - Ты действительно решил, или в такой своеобразной форме спрашиваешь совета? - Я решил. То есть, нет. Но мне кажется, что так будет правильно. Ты согласна со мной? - и тут он почувствовал, что ему надо говорить и говорить, надо выговориться. - Понимаешь, я всегда боялся проверок. Любых экзаменов. Даже сли все знал. Именно поэтому мне всегда нравилось работать в больших компаниях. Как в советском учреждении - учет времени, соцобязательства, всякие взаимоотношения. Работа, вроде бы, главное, но на самом деле - как иногда. А старт-ап - как экзамен. Сможешь - не сможешь. Я придумывал всякие соображения против, а на самом деле просто трусил. А теперь чувствую, что выдержу. Во всяком случае, я хочу попробовать. - Ты не разгоняйся так сильно. Проскочишь наш выход. Не забыл дорогу домой? - Нет еще, - он говорил быстро, не обдумывая, уже не в силах остановиться. - Я думаю, что так будет правильней. Ну зачем обманывать себя, тянуть кота за хвост еще пять месяцев? Эксперимент с писательством дал свой результат. Отрицательный результат - тоже результат. Понимаешь, я не огорчен. Даже в каком-то смысле рад. Если бы я не попробовал, я бы терзался всю оставшуюся жизнь и думал бы, что упустил возможность, данную мне природой. А так я не упустил. Я думал, мне понадобится шесть месяцев, а хватило одного. И это надо считать удачей. Все равно, что купить машину за одну шестую цены. Ладно. Старт-ап - это неожиданно, для меня самого неожиданно. Но я, уже когда с Карганником разговаривал, почувствовал, что хочу. Остаток дня потребовался только для того, чтобы окончательно убедиться. Да, я уверен, - ему было легко и хорошо, все говорилось как бы само собой, - я уверен, что выдержу этот экзамен. И если дела пойдут хорошо, то смогу заработать кучу денег. Понимаешь, настоящие деньги. И тогда уже смогу написать роман. Если захочу, конечно. Он, почти не думая, рулил по знакомым улицам, и все казалось ему простым и правильным. Он говорил с полной увлеченностью, вел машину, но как-то еще успевал думать о себе "со стороны", в третьем лице. Ему нравилось, как он разрубает узел. Жизнь полна неожиданных перемен, и надо управлять парусом так, чтобы всегда ловить ветер. Не страшно ошибаться, страшно упорствовать в ошибке. Думая так, он продолжал говорить, быстро, но не сбивчиво, а на удивление гладко, как говорили когда-то герои в романах. - Звонок Карганника - случайность, конечно. Но - из тех, которые формируют судьбу. Случайность, поставившая меня перед выбором. И я делаю этот выбор, не отмахиваюсь от него. И я благодарен судьбе за этот месяц. Ты не думай, я понимаю, как многое зависело от тебя. Я благодарен вам обеим - и судьбе, и тебе. Они почти подъехали. Он подумал, что конец прозвучал слишком уж патетически. Но ничего, Лена поймет. Как хорошо кончается этот день, так плохо начинавшийся. Лена рассмеялась: - Ну знаешь, дорогой, это очень забавно. Я спросила тебя, решил ты окончательно или советуешься со мной. Твой ответ на этот вопрос - вполне в духе Саддама Хуссейна. Решил. Советуюсь. Решил. Спасибо. Тебя интересует мое мнение? Я серьезно спрашиваю. - Да, интересует. - То есть, ты еще не до конца решил? - Практически решил. - Ну, тогда зачем тебе мое мнение? Пошли домой. - Подожди. - Жду. Он набрал побольше воздуха. На него сразу, резко, свалилась та же усталость, что и утром, и днем. Зачем нужно прижимать его к стенке? Ведь он уже сказал, что ему интересно ее мнение. Но сил на поиски работы у него сейчас нет. Настоящая прелесть работы, которую предлагает Карганник - не в том, что это старт-ап. А в том, что это - легкий скачок, это - уже готовое решение. И легче прыгнуть, чем -- - Я устала, - сказала Лена, - у меня был длинный день. Чего мы ждем? Пойдем домой. Если ты действительно хочешь разговаривать, поговорим дома. Он еще раз набрал побольше воздуха. - Лена, - сказал он с некоторой торжественностью как-то так у них повелось, что он редко называл жену по имени. - Я хочу разговаривать. Окончательного решения я еще не принял. Тебе не нравится идея старт-апа? - Пойдем домой, - очень мягко сказала Лена, - мне, во-первых, надо в сортир. Во-вторых, у меня начинается головная боль. Мне надо выпить чашку кофе, иначе я ни говорить с тобой не смогу, ни заснуть. Мне нравится идея старт-апа. Я тебе все расскажу, как на духу, не бойся. Имею я право сходить в сортир? Когда они поднимались по лестнице, Алик вспомнил сцену, которую вписал сегодня в свой бывший роман - как герои, входя в дом, продолжают разговор, начатый в машине. Он поставил на стол кофе, сахар, молоко, печенье и теперь ждал Лену. Она долго возилась в ванной, он слышал шум душа, его охватило мелочное раздражение. Чайник громко закипел, он зачем-то долил в него воды, снова поставил на огонь. Просмотрел почту, на которую раньше не обратил внимания, удивился большому счету за электричество. Но все это было не важное, внешнее. Он не понимал Лену. Что-то ей не понравилось, ясно. Но что? Ведь все поворачивается так, как ей хотелось: он будет работать, зарабатывать. Он прямо сказал ей, что она была права, а он ошибался. Может быть, она обижена, что он принял такое важное решение, не посоветовавшись? Лена появилась, в купальном халате, с мокрыми волосами. - Почему ты так долго? Чайник уже дважды вскипел. Мы про душ не договаривались, - он говорил и сам чувствовал, что делает неправильное, что тон у него капризный. Это ему нужен разговор, он не должен раздражаться. - Ты хочешь знать, почему так долго? Потому что у меня началось. Это как, уважительная причина? - тон у Лены был мягкий, примирительный, не вполне соответствовавший интонации. - Я тебе так скажу: если мы сегодня с тобой начнем ссориться, будет очень глупо. Она налила себе кофе, себе одной, добавила молока, сахара, тщательно перемешала. Алик был изумлен спокойной, жесткой уверенностью, которая от нее исходила. Она отпила кофе и заговорила с ним твердо, как учитель с нерадивым школьником. Он был ошеломлен, слушал, не перебивая. - Давай, как говорит наш друг Сева, отделим для начала бифштексы от мух. Твой план с романом - это одно. Старт-ап и Карганник - совсем другое. Я против старт-апов ничего не имею, каждый может попробовать. Хотя ты прекрасно понимаешь, что большая часть из них благополучно разваливается. Но меня это, честно говоря, сейчас не интересует. Меня интересует судьба твоего романа. Я не могу решать за тебя, но мне кажется, что ты готов совершить большую ошибку. Тебе только кажется, что наступит облегчение. Нет, не наступит. Ты мог не пробовать писать роман, ты мог пробовать писать его, не выходя для этого из обычной жизненной колеи, но раз уж ты выбрал тот вариант, который ты выбрал, ты не имеешь права отступать. Лучше впустую промучиться все эти месяцы, чем сейчас прекратить. Я могу попытаться помочь тебе, если хочешь. Мы можем обсудить, что и почему у тебя не получается. Позволь мне сказать тебе прямо и не обижайся за форму, в которую я это облекаю - здесь нет угрозы, но есть предупрежденье: я не знаю, как мы будем жить с тобой дальше, если ты это сделаешь. Я всегда чувствовала в тебе внутреннюю силу, которая была важней для меня, чем твоя очевидная всем внешняя слабость. У тебя - сильное и очень живое воображение. Ты можешь написать роман. Ты просто столкнулся с большими трудностями, чем предполагал. Ты готов сдаться. Ты не должен делать этого. Лена вдруг улыбнулась и сказала совсем другим голосом: - Ну что, врезала я тебе? Как мать говорю и как женщина: требую их к ответу. Ему стало страшно жалко себя. Он почувствовал себя маленьким, беспомощным, так его когда-то отчитывал отец. И даже последняя цитата не показалась ему ни смешной, ни уместной. Надежда на облегчение, которая пришла днем и как бы расправила крылья к вечеру, исчезала. Он молчал. Он готов был заплакать, так ему жалко было себя. Лена сказала: - Если хочешь правду, я несколько разочарована. В тебе. Ты совершенно не подготовился к этим месяцам, ничего не продумал. Так не начинают большую работу. Ты мне сам говрил, что роман - не рассказ. - Дело в том, что я уже не верю в себя. Я не смогу. - Я не знаю, получится у тебя или нет, но знаю одно: в принципе ты можешь. У тебя есть еще сто пятьдесят дней, днем больше, днем меньше - неважно. Ты должен постараться. Для себя самого. Наверное, тебе еще труднее будет. Но ты должен. И она снова перменила тон: - Ты налил бы себе кофе. Или чаю. Ему еще больше стало жаль самого себя. Ему было больно. Она приносила ему боль. У нее - сухой, неженский ум. Да, он сам виноват, он сам все затеял - и роман, и старт-ап, и этот разговор. Но боль наносила ему она. Разве она не чувствует, как ему больно? И чтобы сделать себе еще больней (иногда он говорил о себе полу в шутку-полувсерьез: я мазохист), он ответил: - Я не хочу, спасибо. Она пожала плечами, немного презрительно, как ему показалось: - Ну, не хочешь - как хочешь. Прошла какая-то неопределенная минута, в продолжение которой он обдумывал только одно: как бы ему так насыпать в чашку кофе и налить кипятку, чтоб это не выглядело глупым и унизительным. - Я тебе еще раз хочу предложить свою помощь. У меня нет ни воображения, ни каких-нибудь литературных способностей. Но я тебя неплохо знаю. Хотя, пожалуй, о предсказуемости говорить не стану: твой первый рассказ оказался для меня совершенно неожиданным. И твое желание написать роман, честно говоря, тоже. И еще я умею, мне кажется, планировать большие проекты. Но ты реши сначала, если хочешь, как строить мост - вдоль или поперек. Впрочем, это твое дело. Ты можешь всегда рассчитывать на мою помощь. В том, как она сказала это, не было уже почти никакого пафоса. Так старые люди часто говорят о смерти. Прошла еще какая-то тягостно-благостная минута, и снова заговорила Лена: - Я устала, у меня болит голова, у меня болит живот. Я хочу спать. Но если хочешь сегодня поговорить со мной, пойдем, сядем на диван и поговорим. На твое трагическое молчание я сейчас реагировать не буду. - Да, - сказал он, - я хочу. Но если ты так плохо себя чувствуешь... - Ерунда, - сказала она. - Пойдем только сядем на диван. Они погасили одни лампы, зажгли другие, перешли в другой конец комнаты - Лена с недопитой чашкой кофе, он по-прежнему со счетом за электричество в руках и сели на диван. Диван был старый, любимый. В первый год их американской жизни они вдвоем, на руках, притащили его с улицы, где он был кем-то то ли выброшен, то ли выставлен для таких, как они. Тогда он казался роскошным, оба, не сговариваясь, написали о нем в письмах в Союз. Уже через пару лет он казался им несуразным, потрепанным, потом знакомые начали подтрунивать, и время от времени то она, то он предлагал выбросить диван. При этом другой обычно даже не возражал, но соглашался так, что энтузиазм сразу исчезал. Несколько раз они повздорили, а один раз даже всерьез поссорились. Вскоре после этого Лена выкопала откуда-то поляка Юрчека, который взялся за двести пятьдесят долларов (только кэш, я сразу домовляюсь) перетянуть диван и привести в порядок. Алик тогда кривил губы, ему казалось, что слишком дорого, не нравился Юрчек своей дурацкой ухмылкой, не нравилось, как он смотрел на Бэллочку, не нравилось, что ему надо оставлять ключ от квартиры. Но Юрчек сделал все замечательно, и теперь-то понятно, что для такой работы - дешево. Когда он закончил работу, Алик предложил ему поужинать, за столом выпили, разговорились,- и расстались почти друзьями. Договорились, что созвонятся, встретятся еще - но на этом все и кончилось. В итоге диван стал для них символом общей сентиментальной памяти, и обычно они подсознательно становились мягче друг к другу, когда сидели на этом диване. Лена начала без предисловий: - Я хочу тебя немножко подопрашивать, буду чем-то средним между гебистом, психоаналитиком и стервозной бабой. Потому что я не понимаю, что там происходит между тобой и твоим романом. Ты все мрачнеешь и мрачнеешь, то есть ты не постоянно мрачен, конечно, но в целом - все мрачнее. Сразу после первых нескольких дней --- - Хочешь спрашивать, спрашивай. К чему эти предисловия? - Аличка, не надо грубить. Окэй? Хорошо, спрашиваю. Расскажи мне, как ты строишь свой рабочий день? - Никак не строю. Сажусь и пишу. А когда не пишется - иду гулять, читаю, - он почувствовал ехидную необходимость добавить. - Вот сегодня за очками ездил. - Хорошо, - она не обратила внимания на его выпад. - А как ты пишешь? - В каком смысле? - Ты начинаешь каждый день новую главку или продолжаешь с того места, где остановился вчера? Переписываешь написанное набело или собираешься это потом делать? Есть у тебя какой-нибудь план? Как-то измеряешь свое продвижение? - То есть, поверяю ли алгеброй гармонию? - Можно и так. - А ты считаешь, что иначе нельзя? - он почувствовал, как в нем медленно просыпается ярость. - Нет, не считаю. Давай ты не будешь злиться на меня? Я что, мешаю тебе работать? - Нет. Наоборот: у меня не получается, и я от этого ощущаю себя виноватым перед тобой. Это действительно мешает работать, но ты здесь ни при чем. - Ну вот, во всем баба виновата. Он почувствовал невыносимую усталость. Как будто весь день бревна таскал. Плечи налились свинцовой тяжестью. Хотелось закрыть глаза. Ему не нужно было ничего, ни романа, ни старт-апа, лишь бы его сейчас оставили в покое. До конца недели. До завтра. Ну хоть на пять минут. Но это был один он, а другой он спокойно говорил ему, что он же себя знает, что это всего-навсего истерическая реакция, не совсем изжитая в юности. Он встал: "Ты знаешь, мне тоже захотелось кофе. Налью себе". Вода, наверное, остыла, сказала она. "Я подогрею". Он взял чайник и пошел на кухню, она пошла следом за ним: - У тебя есть какое-то расписание, внутренний график? Ну, такой, что ты можешь его нарушать, сколько угодно, но всегда помнишь о его существовании? - Нет, нет никакого расписания, - он поставил чайник на плиту и повернул ручку. Вспыхнул газ. Она спрашивала его, он отвечал, а его мысли, как бы раздвоившись, текли двумя потоками. Он думал, о чем говорит, он чувствовал напряжение дискуссии, но не присутствовал в ней полностью. Какое-то самое внутреннее его существо отталкивало от себя происходящее и беспорядочно перебирало в памяти какую-то ерунду. Как в России приходилось спичкой зажигать газовую плиту. Как в детстве у них в квартире взорвалась газовая колонка и он подумал, что началась третья мировая война. Как изменила Лену ее работа в Америке: какая в ней появилась цепкость, жесткость и последовательность, ей прежде не свойственная. Что, может быть, Бэллочка на самом деле больше, чем ему казалось, пошла в Лену, что просто в Союзе для раскрытия этой ее стороны не было условий, фенотип мягкости, естественной женственности был сильнее генотипа. Культурный отпечаток не слабее биологического. Наверное, это нечестно, то, что сейчас происходит. Он как будто в школе отбывает учительскую нотацию, он со всем готов согласиться, а на самом деле думает только, как хорошо будет, когда его наконец отпустят домой. А она старается. Потому и нечестно, что должно было бы быть наоборот: разговор-то о нем, о его романе, в некотором роде, об его будущем. Как интересно: звук, который издает чайник, закипающий во второй раз, отличается от того, какой - в первый. Обращал ли кто-нибудь на это внимание, то есть, не в бытовом смысле, а в научном. Есть много загадочного в простых бытовых вещах, а уж то, что там, у нас в черепушке, происходит - совсем тайна за семью печатями. Сколько было в его жизни разговоров, в которых вся его сущность раскрывалась, когда он был весь, полностью вовлечен - а ведь забылись почти все. Но скучная нотация Гурия Афанасьевича, дурака-биолога, которую тот с сибирской неторопливостью нараспев выговаривал, так запомнилась, что он может чуть ли не дословно повторить. И та тряпка, мокнущая в классном ведре с надписью "5-Б", на которую он неотрывно глядел в продолжение всей этой нотации, тоже запомнилась. В литературе все это - общие места, ему, правда, всегда были скучны все прустовские чашки шоколада, но в жизни действительно интересно. Как сейчас: свои слова он не слышит и не запоминает, а Ленины проникают и остаются. То ли он защищается, то ли наоборот лучше впитывает так. Ничего не понятно. Не надо бы, конечно, так поздно кофе пить, но хочется. И на работу ему утром не надо. Нехорошо, что Лена так поздно не спит, но он же ее не держит, она сама этот разговор затеяла. - ... как раз в том и состоит, что творчество должно прорываться сквозь дисциплину. Я читала, что попытки оградить ученых от рутинной работы всегда в конечном итоге отрицательно сказывались на их творческой отдаче. Недаром многовековой опыт унивеситетской жизни соединил исследования и преподавание. Читая в пятый раз один и тот же курс, ученый что-то эффективно обдумывает подспудно. Тебе стоит создать себе рутинную фоновую работу, например, переписывать уже вчерне написанное. Может, сначала от руки писать, а утро начинать с того, что впечатывать. Заодно будешь сразу и редактировать... - ... записывать, что сделано за день. Пять-шесть строчек. И, например, две строки с наметками на следующий день. Это займет у тебя пятнадцать минут, но ты будешь видеть прогресс, будешь себя так контролировать. Ведь забываются даже очень важные мысли, даже то, что, вроде, ни за что не забудешь. А так - посмотришь на вчерашнюю запись, позавчерашнюю, и все вспомнишь. Брайан всю жизнь так делает, я у него научилась. Что? Нет, не преувеличивай, разные типы умственной работы больше похожи друг на друга, чем люди склонны считать. Не так уж мало в истории людей, достигших многого в нескольких областях... - ... сосредоточиваться всем трудно. Да, иногда надо посылать всю дисциплину подальше. Но не в такие периоды, как у тебя сейчас... - ... а если уж совсем ничего не получается, переписывай "Анну Каренину". Нет, ты не понял, не пиши заново, а возьми и перепиши от руки - ты почувствуешь, как она устроена, какие там связи, сколько времени и места занимает короткий диалог, а сколько - длинный. А заодно твои мысли будут двигаться. Это - как живописцы когда-то копировали по нескольку раз одну и ту же чужую работу: технике учились. Правда, до фотографии это еще способствовало и выживанию искусства, а "Анна Каренина" в твоей помощи не нуждается. Длинно? Ну, так перепиши "Даму с собачкой" или какой-нибудь рассказ Маканина. ... слишком малый срок для романа, но если дело пойдет, ты потом закончишь. Я считаю, что если ты за шесть месяцев процесс освоишь, уже будет достаточным внутренним оправданием... - ... как мама мне в детстве говорила: "Если не можешь, то сделай через 'не могу'". В конечном итоге, как это ни банально звучит, дорогу осилит идущий. Нужно напрячь волю. Не позволять душе лениться. Извини, что я так много цитат употребляю, но люди уже сказали многое лучше, чем я смогла бы сказать. Есть такое воспоминание о Менделееве: когда он приехал в Петербург... Алик подумал: довольно глупо, что они по-прежнему стоят в кухне. "Может, сядем на диван", - сказал он. "Да, да, давай сядем", - ответила она, и он почувствовал в ее голосе какой-то новый оттенок, - "я просто , как бы это выразиться, заболталась немножко". На диване их разговор как-то сразу утратил энергию. Лена что-то еще говорила, потом что-то говорил он, объяснял, рассказывал, что ему как будто посторонняя сила мешает продолжать написанное, если что-то не сочетается с чем-то, что он не хочет поступать эгоистично и поэтому только так мечется из стороны в сторону. Потом их разговор как-то ушел в сторону и вскоре выдохся. "Пойдем спать, миленький", - сказала Лена. - "Я устала совсем". "Ложись, я скоро приду. Спасибо тебе". Они поцеловались, и Лена ушла спать. ...Он стоял у окна, смотрел в темноту и грезил. Он воображал далекое будущее. Его давно уже нет в живых. Книга на столе - его биография, недавно вышедшая и уже успевшая стать бестселлером. Книга написана американцем, профессором из Гарварда, это ее русский перевод. Он берет книгу и небрежно открывает в произвольном месте. "Этому дню суждено было стать поворотным пунктом в истории романа. После мучительных раздумий и вечернего разговора с женой, о содержании которого мы можем лишь приблизительно судить по отрывочной дневниковой записи, он, к счастью, принял решение не прерывать работу над книгой. В течение следующей недели были целиком написаны две главы, больше сорока страниц великолепной прозы". Он стал представлять себе картины прекрасного грядущего, поездку в Москву, разговор с вдовой Трифонова, интервью, которое он дает молодой корреспондентке, ее жадные, восторженные глаза. И вдруг, как иногда накатывает стыдная, непрошенная мыслишка, совершенно как бы не связанное с ходом основной мысли, он вспомнил, как ночью, в общежитии, студентом третьего курса, он читал Куприна и узнавал себя в герое, офицере, как его звали? Столько лет прошло, а он, Алик - все такой же безнадежный мечтатель, не умеющий действовать, а умеющий только воображать. Почему ему ни разу в голову не пришло перечитать этот роман, "Дуэль", кажется? нет - "Поединок". Куприна у них нет, они не вывезли. На всякий случай он подошел к книжным полкам. Английские книги, занимавшие левый шкаф, уже не умещались, и часть переплеснулась в правый, потеснив русские. Нет, Куприна нет. Но может быть, здесь? Хотя едва ли. Это все же роман, а не повесть. Он держал в руках "Классическую русскую повесть", подаренную кем-то на день рождения, и ни разу не открытую. Точно! Вот, есть! У Алика впервые за весь этот долгий день вспыхнуло ощущение удачи, редкого везения. Странно, что повесть. Сколько она занимает? Триста шестнадцать минус сто сорок три - сто восемьдесят страниц с чем-то. А ему помнилось, что был длинный роман со множеством разных событий. Почему-то очень запомнилось, как герой пытается одолжить деньги и ходит от одного офицера к другому. Он наобум открыл повесть. Фамилия героя - Ромашов - бросилась в глаза сразу, а вот разговор, на который он попал, сначала показался неестественным, неправильно построенным. Так в жизни не говорят, подумал он. Но тут же увлекся. А когда, меньше, чем через страницу, прочел фразу "слез больше не было, хотя глаза ее еще сверкали злобным, страстным огоньком", ему стало ясно, что это действительно подарок судьбы - то, что он вспомнил о "Поединке" и что "Поединок" нашелся в их доме. Он перелистывал, читал куски, иногда посматривая на часы и не замечая их. Он перечитывал книгу, вспоминая одновременно и саму книгу, и себя на третьем курсе, и тогдашние свои, быстро сменявшиеся, обычно не материализовавшиеся, но вполне сильные увлечения, и еще что-то внутреннее, трудно высказываемое - и еще он с мучительной радостью отыскивал те места, где Ромашов думает о себе в третьем лице. Что-то ему обязательно надо было найти, чего-то ему не хватало. И уже перечитав, так или иначе, почти все, он наконец увидел, ближе к началу повести, те слова, которые он, не сознавая, искал: "... у Ромашова была смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о самом себе в третьем лице, словами шаблонных романов..". Вот оно: свойственная очень молодым людям. И тут же это слово: роман. Рядом, в том же предложении... Он думал о себе с горечью, думал не словами, а если и словами - то о себе в первом лице. Только сейчас он понял, что была уже совсем глубокая ночь. Что же делать? - спросил он себя еще раз. Что же мне делать со всем этим? Должно же быть какое-то решение, которое все облегчит. Он пошел в Бэллочкину комнату, взял лист бумаги и написал на нем: "Последний день первого месяца. Разговор с Леной. Завтра: купить тетрадь, начать переписывать "Поединок", позвонить Карганнику. Дисциплина. Еще одна попытка". Он долго думал, ему хотелось добавить еще что-то, но нужные слова не находились. В конце концов он дописал: "Разобраться в правилах американского футбола". Когда Алик, стараясь не шуметь, вошел в спальню, Лена тяжело вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Он тихонько забрался под одеяло, почувствовал тепло постели, которое бывает только когда кто-то уже давно спит, потянулся к Лене и начал гладить ее спину. Лена чуть поежилась от холода его руки, но не отодвинулась. Он повел рукой ниже, чувствуя возникающее в нем желание, но натолкнулся на резинку трусиков и вспомнил, что у Лены как раз началось. Он погладил ее еще раз, отвернулся и начал погружаться в какую-то сцену из русского дореволюционного быта, постепенно утрачивавшую четкость. 1998
|