<= На основную страницу
<= Семейные истории
|
КАК УМИРАЛ МОЙ ПРАДЕД Я хочу рассказать о том, как умирал мой прадед, отец бабушки по отцу, Арон Ефимович Ривман. Получилось так, что я знаю о его смерти чуть ли не больше, чем о его жизни. Любой рассказ отца о своём дедушке либо начинался с пересказа обстоятельств его смерти, либо заканчивался им. Но чтобы было понятно, почему он так умирал, мне придётся коротко рассказать, как он жил. Вы потом увидите, почему это было нужно. Наверное, из всех предков, о которых я хоть что-то знаю, Арон (или Арн, как его называли в доме) был самым своеобразным человеком. Не экстравагантным, нет, своеобразным. Не получивший в детстве никакого образования, он был большую часть жизни мелким торговцем, сильно и очень ненадолго разбогател во время первой мировой войны на поставках леса армии. Ко времени революции ему было уже за пятьдесят. Когда молодая советская власть обязала людей, имеющих золото и ювелирные украшения, сдать их, прадед с удовольствием отнёс всё, что у него было (он придерживался социалистических убеждений). За это его вскоре арестовали и били, требуя отдать остальное. «Остального» не было, но этому никто не верил. Возможно, он так и погиб бы в подвале ЧК, но прабабка, которая социалистических убеждений не придерживалась, а мужа любила, наодалживала денег и купила какие-то ювелирные изделия, которые и принесла. Чекисты, известные своими чистыми руками, тут же освободили прадеда. Что он делал в советское время, я не знаю. Где-то работал, но я не помню, кем и где. В воспоминаниях отца он остался уже старым и не работающим человеком. Тихим, спокойным. Всё время что-то читавшим или изучавшим. В повседневных делах безропотно подчинявшимся жене, которая руководила им и всеми остальными – от его имени. Если, например, гости засиживались позже, чем ей хотелось, она объявляла: «Арн хочет спать», если не нравилось, что-то, что делала её дочь, моя бабушка, она провозглашала: «Ты огорчаешь отца». Арн только улыбался и незаметно подмигивал. Впрочем, все понимали, что он не безвольный человек. Интересы свои он умел тихо и спокойно отстаивать. Они были не типичными. Его не интересовал ни Талмуд, ни газеты. Он изучал философию.Мой папа был не просто любимым внуком, но главным делом – или, как сегодня сказали бы, проектом – последних пятнадцати лет жизни прадеда. Выгода была взаимной. Прадед как бы получал впервые систематическое образование: с первого и до десятого класса он изучал с папой каждый школьный предмет. В последних классах они с папой устраивали соревнование – кто быстрей и лучше выполнит домашнее задание. У прадеда были, видимо, \врождённые способности к языкам – и слова и грамматические конструкции он запоминал мгновенно. Но любил он не языки, а астрономию и математику, особенно стереометрию. В те времена стереометрии учили в школах намного лучше, чем когда я был школьником – не говоря уже о нынешних школах. Философией Арн увлёкся поздно. Он читал только оригинальные работы философов и только в подлиннике. Никаких учебников, обзоров, переводов. Канта, Гегеля, Шопенгауэра – на немецком, Сен-Симона и Конта (Конт, кстати, был его любимым философом) – на французском, Локка – на английском. Немецкий можно было и не считать иностранным, поскольку родным языком был идиш, французский он выучил «с папой в школе», а вот английский – специально, чтобы Локка читать. В 1941 году семья относительно благополучно эвакуировалась, добралась до Узбекистана («относительно» потому, что сначала из Киева уехали в глубокий тыл – в Харьков, а когда надо было удирать дальше, то прабабушка вылила на себя кастрюлю с кипящим бульоном и стала нетранспортабельной). Папа стал работать помощником электрика (практически слепой без очков, он был сочтён негодным ни для какой службы в армии), его рабочая карточка и бабушкина карточка служащей давала возможность впроголодь, но жить всем четверым. Но через год, когда отец поступил в институт, семье стало трудней. И тогда Арн решил умереть. Безвольным он, как я уже говорил, не был. Он рассчитал так, чтобы семье достался его паёк за два месяца. Рассчитал правильно. Без еды он прожил 32 дня. Рассказывая об этом месяце, папа всегда вспоминал, иногда со слезами на глазах, что его дед никогда не казался ему таким радостным, как в этот месяц. Видимо, не просто казался, но и был, потому что сам говорил об этом. «У меня никогда в жизни так хорошо не работала голова,» - говорил он папе. Возможно, это был чисто физиологический эффект, подобный тому, который бывает при лечебном голодании, но я сомневаюсь в этом. Прадеду было больше 75 лет, недоедал он уже в течение многих месяцев. В первые две недели он вёл свой обычный образ жизни, читал, выходил на прогулку. Потом в основном лежал и думал. Он решал в уме стереометрические задачи. Близкие, разумеется, умоляли его прекратить голодовку. Он даже не возражал, просто делал лёгкий знак рукой. Этого хватало. Однажды отец сказал ему: «Дедушка, но если ты вот так умрёшь, я всегда буду винить себя, что пошёл учиться!» - «Нет, - ответил Арн, - не будешь. Ты умный, ты поймёшь, что это правильно. Старые должны обеспечить молодым возможность жить. Если нужно будет, ты поступишь так же». В последние дни прадед начал сильно мёрзнуть. Он попросил папу спать с ним вместе, чтобы греть его. Где-то за три-четыре дня до смерти он разбудил папу среди ночи: «Витя, ты не представляешь, что я сделал! Я так счастлив, что смог. Я решил задачу о построении... сейчас я тебе расскажу решение». Папа не помнил, что это была за задача. То есть помнил, но приблизительно – то ли там требовалось вписать правильную призму в сферу, то ли сферу – в правильную призму. В ту ночь он не смог понять, как прадед решил задачу. Он рассказывал, что Арн сердился и говорил: «Ну это же так просто...» И начинал снова называть вершины призмы немецкими буквами. Я помню, что осторожненько спросил отца, не было ли это уже бредом, галлюцинацией. «Нет, нет! – горячо возразил отец. – Пока я мог уследить, всё было совершенно логично». В основе моей личной этики лежит право каждого человека на владение своей жизнью. Если по-простому, то – право на самоубийство, на достойную смерть. Если общество признаёт за каждым такое право, то у человека всегда есть выход. Смерть кажется мне менее страшной, чем невозможность умереть, если захочешь. Помимо всяких логических рассуждений, моя этика опирается на доступный мне опыт – обычно эмоциональный – либо свой, либо чужой, но мной прочувствованный. То, как умирал мой прадед, входит для меня в этот опыт. 2014
|