<= На основную страницу
<= Семейные истории
|
ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ Я люблю карточные игры. И больше других – игру в шестьдесят шесть. Она чем-то похожа на шахматы: играют двое; успех больше зависит от искусства игрока, чем от удачно выпавших карт; правила сложны, хотя игра, когда её освоишь, не сложна. И риск тоже похож на шахматный – только больше.То ли игра эта вообще мало распространена, то ли мне так не везло, но я практически ни с кем вне семьи в шестьдесят шесть не играл. Научил меня папа, с которым мы часто «резались в картишки», как он говаривал. Но со временем мы с папой всё реже сдавали карты, а либо играли в шахматы, либо просто разговаривали. А больше всего мне запомнились игры с ленинградскими толстушками – Рахилькой и её дочерью Региной. О Регине я расскажу отдельно, а сейчас – о Рахильке. Рахилька, мамина двоюродная сестра, будучи лет на двадцать старше мамы принадлежала к другому поколению. Я всегда помню её старой, хотя понимаю, что должен бы помнить её и женщиной средних лет тоже. Но поскольку она, страдая болезненной полнотой при крайне малом росте, выглядела старообразно, это не удивительно. У Рахильки было доброе и как будто немного обиженное лицо, некрасивое, но милое. Жизнь действительно часто и сильно обижала её. С шестьюдесятью шестью – так же, как с шахматами: нужно быть сосредоточенным, но можно и разговаривать во время игры. Только разговор получается медленный, прерывающийся обдумыванием ходов. Мы играли с Рахилькой обычно в Ленинграде, где они с Региной жили сначала в двух крохотных комнатушках в коммуналке, а потом – в одной, но уже красивой и светлой комнате, тоже в коммуналке, но не такой большой. Я приезжал в Питер по своим делам и останавливался у них, бессовестно их стесняя. Оправданием мне может служить только моё тогдашнее полное непонимание жизни, а вот самому этому непониманию оправдания уже нет. Итак, мы сидим с Рахилькой и медленно кладём карты, медленно складываем взятки, медленно запоминаем очки. Наши специфически карточные восклицания перемежаются репликами бесконечного разговора. Суть его, если коротко – о её жизни. Я стараюсь заставить её задумываться поглубже, чтобы она не могла играть в полную силу. Мне хочется выиграть. То, что она рассказывает, мне тоже, конечно, интересно, но выиграть, наверное, хочется больше. Поэтому я задаю трудные вопросы, порой, быть может, не совсем красивые. Рахилька сердится, иногда беззлобно обзывает меня, но отвечает. Рахилька ненавидит советскую власть. Никто из моих родных Софью Власьевну особенно не любит, но Рахилька её именно ненавидит, причём отношение к ней – очень личное, эмоциональное, злобное. Так можно относиться к более удачливому сопернику, во всём тебя опередившему и завладевшему всем, чего хотел ты сам. Тогда я ещё не мог понять природу Рахилькиной злобы, в самые тяжёлые времена собственной жизни я её понял. Рахильке не дали учиться – никуда, ни в какое училище или техникум, не говоря уже о вузах, не хотели её зачислять. Причина – чисто социальная: её отец был до революции домовладельцем, у него имелся собственный дом в Виннице. Я видел этот дом – развалюха развалюхой. Но юность Рахильки пришлась на первые годы после гражданской войны – и тогда семья, попавшая в категорию «бывшая буржуазия» лишалась всяких прав. Потом это переменилось – но для Рахильки уже слишком поздно. Она должна была работать – чтобы прокормить себя и родителей, потому что никаких средств для жизни у бывшей буржуазии не было. Мы играем, и я задаю новые вопросы. «Ну чего ты ко мне пристал, куш мир ин тохес!» - у Рахильки прекрасный литературный русский язык, но ругань у неё лучше получается на идише. Рахильке тоже хочется выиграть. Но, как я вижу теперь, издалека, выговориться ей хочется ещё больше. И она рассказывает. А я выигрываю. В тридцатых годах жизнь Рахильки стала налаживаться. Она вышла замуж, ей удалось переехать в Ленинград и перевезти туда родителей. И брат её Давид туда перебрался. В январе 1937 года родилась Регинка. И до войны всё шло нормально. В войне Рахилька винила советскую власть гораздо раньше, чем это стало общим местом. И гораздо последовательней. Потом мне казалось, что она читала книги Авторханова и Солженицына раньше, чем они были написаны. У неё не было особых источников информации, но она умела замечать и запоминать вещи, котрые другие не видели или не запоминали. В бытовом смысле Рахилька вполне заслуживала титула трусихи – любые слухи о преступниках в Питере её безумно пугали. Но интеллектуальной смелостью она обладала незаурядной. Она мне впервые рассказала, что из Ленинграда, пока существовало железнодорожное сообщение, отправляли эшелоны с продовольствием. Не в Ленинград, а из него. От неё я узнал, что в блокадном городе было людоедство. О своей семье она говорила скупо. Им с Регинкой удалось вырваться, родители и муж умерли. Квартиру их забрали и после войны не вернули. Поэтому они с Региной после войны жили в Виннице. А потом, когда Регина училась в Ленинграде, Рахильке тоже удалось туда перебраться. Мои вопросы о том, почему же им не вернули квартиру, её явно раздражали. Много позже я узнал печальные подробности. Её родители действительно умерли от голода. А мужа расстреляли. Он работал в пекарне, и его обвинили в краже хлеба и спекуляции. Понятно, что тогда это было основанием для расстрела. Рахилька не верила в его виновность. Особенно в то, что он мог спекулировать. Она допускала, что он мог пытаться припрятать немножко хлеба, чтобы спасти родителей – своих и её. Но не для продажи. «Моисей не мог так поступить». Она думала, что скорее всего кому-то понадобилось его рабочее место – хлебное место в блокадном городе. В каком-то смысле, это даже не так и важно. Пятно осталось. Некий страх и стыд, упавший на неё и на её дочь. О каком законе могла там идти речь? В том учреждении, где и до блокады ни о каком законе речи не было... Умерла Рахилька быстро. То есть, сердце у неё давно с трудом справлялось, но отказалось работать неожиданно. После её смерти я иногда играл в шестьдесят шесть с Региной. При жизни матери Регина считала, что шестьдесят шесть – пустая трата времени. 2014
|