ПОРТРЕТ ЛЬВА ХАПЛАНОВА

На этой фотографии – Лёва, Лев Михайлович Хапланов (1932 – 1997), самый интересный человек из тех, с кем я был хорошо знаком, и, вероятно, самый лучший тоже.

Интернет разделил время на две части. О людях, живших в досетевую эпоху и не прославившихся при жизни, в интернете порой ничего не найдёшь. О Льве Михайловиче в сети можно узнать год рождения, годы, проведённые в заключении (1957 – 1960), и ещё, что у него был автомобиль 1962 года выпуска. Кроме того, есть ссылка на книгу М. М. Молоствова, глава которой посвящена Лёве. И всё.

Автомобиль 1962 года выпуска достался Лёве после смерти отца, Михаила Григорьевича Хапланова, выдающегося математика, довоенного декана физмата Ростовского университета. Лёва рассказал однажды, как его отец убеждал Солженицына, студента физмата, не растрачивать время на литературу и заниматься математикой. «Литература тебя до добра не доведёт, - говорил он, - а математиком ты можешь стать хорошим».

Лёва учился в Новочеркасском политехе, на геологическом факультете, где я потом, на тридцать лет позже, преподавал. Там его застала хрущёвская оттепель. Лёва был по природе человеком особой, чистой наивности, без всяких примесей глупости, той простоты, которая, вероятно, отличала пророков. Эту наивность он сохранил на всю жизнь, и позже она прекрасно уживалась в нём с глубоким знанием людей, пониманием пружин, которые руководят отдельным человеком или большой организацией. Поэтому он воспринял оттепель совершенно чистосердечно и стал требовать отстранения от работы преподавателей идеологических кафедр. Тут и Венгрия подоспела. В общем, Лёва сел – в той полосе репрессий, которая, возможно, стала последней массовой компанией посадок в советской истории. Его арестовали в январе 1957 года.

Сидел Лёва, по его словам, «хорошо». Самое свободное доперестроечное советское время принесло определённую либерализацию и в политические лагеря. Лёва говорил, что у них «хлеб на столах оставался» и «разговаривали мы практически свободно». Странно, но так было. И существовала система реального поощрения за ударный труд, «зачёты», сокращавшие отсидку. Оставив в лагере три пальца правой руки, Лёва вышел на волю в конце 1960 года, отсидев примерно половину срока.

И стал работать по специальности – гидрогеологом в Киргизии. Сначала – в экспедиции, в поле, потом – в республиканском управлении. Много позже я узнал (не от Лёвы), что он совершил там настоящую революции в понимании водных ресурсов, открыл огромные запасы подземных вод – и был бы наверняка награждён и продвинут, если бы не тюремное прошлое.

Я познакомился со Львом Михайловичем в середине семидесятых в Ростове, куда он с семьёй вернулся из Киргизии. Мы работали в одном отделе, занимавшемся проблемами математического моделирования водных ресурсов. Работником Лёва был замечательным: вдумчивым, трудолюбивым, очень требовательным к себе. И всегда видящим одновременно и проблему в целом и мелкие детали.

Потом Лёве пришлось уйти из института. ГБ не могло допустить, чтобы научная молодёжь далее подвергалась его разлагающему влиянию. И гебисты было правы: не подвергаться влиянию Лёвы нельзя было. Он, подобно Сократу в Афинах, всегда оказывался в центре кружка и всегда что-нибудь объяснял. Он не искал этой роли, просто она была органичной для него. И даже если он объяснял, как взаимодействуют разные горизонты подземных вод, его объяснения должны были раздражать ГБ. А объяснял он гораздо чаще другое: как устроена жизнь и почему она устроена не так, как должна бы быть устроена.

Потом Лёва работал на подшипниковом заводе, рабочим в одном из самых трудных, горячих цехов. Работал хорошо, но и с завода ему пришлось уйти. Не помню, кто не смог перенести его разлагающего влияния на рабочих – гебисты или заводское начальство. Лёва ушёл с завода так же мирно, как перед тем – из института. Он был в частной жизни человеком не воинственным, покладистым – это в мире идей он добивался бескомпромиссной правды. Ушёл – и устроился обходчиком газопровода. А потом и на пенсию вышел.

Перед войной, в тридцатых, стригущий лишай лечили большими дозами рентгеновского облучения. О канцерогенной стороне такого лечения тогда мало знали. К несчастью, мальчиком Лёва заболел стригущим лишаем. Рак, от которого он умер, был, вероятно, следствием лечения этого лишая.

А теперь – разобравшись коротко с биографией – о Лёве по существу. О том, что делало его особенным.

Лёва был истинным философом, мыслителем по природе и, наверное, от природы. И его мысль формировалась как у Сократа – я недаром уже поминал это имя – прямо здесь и сейчас. Или это так казалось – поскольку Лёва не то, чтобы охотно делился мыслью с присутствующим или присутствующими – но как бы открывал дверь в лабораторию своего мыслительного процесса. Никогда не видел я человека, чья мысль так легко и естественно, словно не встречая сопротивления, меняла уровни и горизонты, переходя от частного эпизода, случившегося на улице, к судьбам народов или от какого-нибудь физического факта к смыслу и методам воспитания детей. Лев вполне умел ценить земные радости, но казалось, что по-настоящему он получал радость только от мысли, от осознания и обдумывания чего-то. Помню, как однажды мы с товарищем пришли к Лёве в неудачный момент: он только вернулся со смены на заводе и ел, явно собираясь отдыхать. Поначалу он так и сказал нам: «Садитесь, выпьем чаю, а потом я, наверное, долго с вами не высижу, устал». И вот – я как сейчас вижу перед собой его лицо, где-то часа через два с половиной, совершенно без следов усталости; в одной руке у него – чашка с остывшим чаем, в другой – сигарета, - и видно, как одна мысль рождает другую. Действительно – видно. Иначе я этого объяснить не умею.

У Льва Михайловича было ещё одно труднообъяснимое свойство: он думал эмоционально и при этом никогда не позволял идее захлестнуть себя. Я встречал людей со страстным мышлением, встречал и людей очень объективных, готовых согласиться с аргументами, противоречащими их собственным, только что высказанным, утверждениям, но я никогда не видел никого, у кого эти две стороны так непротиворечиво сочетались бы. При том, что в большинстве случаев «сбить» Лёву с его позиции, переубедить, просто переговорить было практически невозможно. Я бы назвал его человеком с очень твёрдыми взглядами и столь же гибким мышлением.

Лёва не создал никакой философской системы. Насколько я я знаю, он не оставил после себя никаких записей. У него, в отличие от Сократа, не было учеников, записывавших или придумывавших за ним диалоги. Да и жил он в другие времена – не уверен, что такие записи стали бы интересны тем, кто не видел и не слышал самого Лёву. Но он на многих повлиял. На меня – очень сильно. Ни от кого я не получил так много, как от него, даже от отца. У Лёвы существовали излюбленные метафоры – развёрнутые художественные образы, к которым он, вообще-то не будучи повторяющимся человеком, регулярно возвращался. Один из этих образов – облако. Он представлял человечество в виде живого облака, где каждая капля наделена свободной волей и может влиять на соседние капли. Он говорил, что внешние силы подобны ветру и ни одна капля не может сильно изменить общее направление движения, но воля многих капель может немного влиять и на скорость движения облака, и на направление. С естественнонаучной точки зрения, эта метафора – несостоятельна. И в большинстве своём Лёвины метафоры были лучше. Но я не могу не думать о себе как о капле в таком облаке. И ту каплю, которой был Лёва, вспоминаю с неизменной благодарностью.

2014